Над другим шкафом висела одна из массоновских рощ. Это была«Ville d`Avray», и ее Томас Хадсон любил так же, как он любил «Гитариста».Самое замечательное в картинах было то, что их можно было любить без страданий,и самые лучшие были великой радостью, потому что в них осуществилось то, чеготы сам всегда старался достичь. Но раз это сделано – все равно хорошо, хотясделано оно и не тобой.

Бойз вошел в комнату и прыгнул к нему на колени. Онвеликолепно прыгал и мог без всяких видимых усилий вскочить на самый верхвысокого шифоньера в большой спальне. Сейчас, прыгнув невысоко и оченьаккуратно, он разлегся на коленях у Томаса Хадсона и стал любовно месить ихпередними лапами.

– Я смотрю на картины, Бой. Тебе лучше бы жилось, еслиб ты любил картины.

Хотя, может быть, он столько же получает удовольствия отпрыжков и ночной охоты, как я от картин, подумал Томас Хадсон. Жаль, конечно,что он не умеет их видеть. Впрочем, кто знает. У него мог бы оказаться ужасныйвкус в живописи.

– Интересно, Бой, какие бы тебе картины нравились.Наверно, тот голландский период, когда писали такие чудесные натюрморты срыбами, устрицами и дичью. Ну, ну, полегче. Сейчас день, а не ночь, а днем неполагается нежничать.

Но Бойз продолжал нежничать, и Томас Хадсон повалил его набок, чтобы успокоить.

– Надо же, Бой, все-таки соблюдать приличия, –сказал он. – Я вот в угоду тебе даже не пошел поздороваться с остальнымикотами.

Бойз был счастлив, и Томас Хадсон, положив ему руку нагорло, чувствовал под пальцами его мурлыканье.

– Надо мне вымыться, Бой. Ты полжизни проводишь за этимзанятием. Но ты это делаешь собственным языком. И в это время ты на меня нольвнимания. Пока ты моешься, ты точно деловой человек в своей конторе. Это, мол,дело. Это нельзя прерывать. Ну а со мной иначе. Вот мне сейчас надо выкупаться.А я вместо того сижу и напиваюсь с утра, как какой-нибудь паршивый пьянчужка.Вот в чем разница между нами. Зато ты не можешь простоять восемнадцать часов заштурвалом. А я могу. Двенадцать – в любое время. Восемнадцать – еслипотребуется. А на этот раз – девятнадцать. Но я не умею прыгать и охотиться поночам, как ты. Хотя иногда ночью случалось и нам лихо поохотиться. Но у тебятвой радар в усах. А у голубя, наверно, в этих наростах над клювом. Во всякомслучае, у всех почтовых голубей есть такие наросты. Какие там у тебяультракороткие частоты, а, Бой?

Бойз лежал тяжелый, плотный, длинный, беззвучно мурлыкающийи очень счастливый.

– Что говорит твой локатор, Бой? Какова у тебя ширинаимпульса? Какова у тебя частота повторения импульса? Знаешь, в меня ведьвстроен магнетрон. Только ты никому не говори. Но в дальнейшем при болеевысокой разрешимости, достигнутой с помощью УВЧ, вражеских шлюх можно будетобнаруживать на более далеком расстоянии. Это все микроволны, Бой, и ты сейчасих мурлыкаешь.

Так вот, значит, как ты выполняешь свое решение не думатьбольше о море, пока не придет пора идти в новый рейс. Не море ты хотел забыть.Ты сам знаешь, что любишь море и нигде в другом месте не хотел бы жить. Выйдина балкон, посмотри на него. Оно не жестокое и не бессердечное, ничего из этогоQuatsch[30]. Просто вон оно, там, и ветер движет им, и течение движет им, и ониборются на его поверхности, но там – в глубинах – все это ничего не значит.Будь благодарен за то, что снова поплывешь по нему, и скажи ему спасибо за то,что оно твой дом. Оно твой дом. И не болтай и не думай о нем всякой чепухи. Неморе твоя беда. Вот ты как будто уже начал кое-что соображать, сказал он себе.Хотя на суше этого по тебе не видно. Ладно, сказал он себе. В море приходитсястолько соображать, что на суше уже не хочется.

Берег, конечно, приятное место, подумал он. Вот сегодняпосмотрим, до какой степени оно может быть приятным. После того как я повидаюсьс этим чертовым полковником. Я, конечно, всегда рад повидать его, потому чтоэто укрепляет мое моральное состояние. Но не будем входить в это, подумал он.Не будем портить этим такой приятный день. Я пойду повидаться с ним. Но я небуду, так сказать, входить в полковника. В него уже много вошло такого, чтоникогда не выйдет обратно. И уже многое из него вышло, чего обратно уже незагонишь. Так что нет, не нужно тебе входить в полковника. Я и не буду. Толькопойду повидаю его и сдам свой рапорт.

Он допил виски, снял кота с колен, встал, еще посмотрел навсе три картины, потом пошел в ванную и принял душ. Нагреватель был включентолько после того, как утром пришли слуги, так что горячей воды было ещенемного. Но Томас Хадсон хорошенько намылился, вымыл голову и под конецополоснулся холодной водой. Потом надел белую фланелевую рубашку, темныйгалстук, фланелевые брюки, шерстяные носки, десять лет назад купленные грубыеанглийские башмаки, кашемировый свитер и старую твидовую куртку. Затем позвонилМарио.

– Педро здесь?

– Да, сеньор. Он уже вывел машину.

– Приготовь мне «Тома Коллинза» с кокосовой водой игорькой настойкой. И поставь стакан в пробковый подстаканник.

– Да, сеньор. Пальто наденете?

– Возьму с собой на случай, если будет холодно наобратном пути.

– К ленчу вернетесь?

– Нет, и к обеду тоже нет.

– На котов не хотите взглянуть, прежде чем уехать? Онивсе на солнышке греются под стеной, где нет ветра.

– Нет. Повидаю их вечером. Я хочу привезти им подарок.

– Пойду приготовлю вам выпить. Минутку задержусь из-закокосовых орехов.

Ну почему, черт возьми, я не захотел повидать котов? Незнаю. Совершенно не понимаю. Это что-то новое.

Бойз шел за ним следом, немного встревоженный его отъездом,но не впадал в панику, так как не было ни багажа, ни сборов.

– Может быть, я это сделал ради тебя, Бой, –сказал Томас Хадсон. – Не волнуйся. Я вернусь попозже вечером или утром. Инадеюсь, с прочищенными мозгами. Да как следует прочищенными. Тогда, может,додумаемся до чего-нибудь толкового. Va`monos a limpiar la escopeta[31].

Из ярко освещенной большой комнаты, которая все еще казаласьему огромной, Томас Хадсон перешел по каменным ступенькам в еще более яркийсвет кубинского зимнего утра. Собаки прыгали вокруг его ног, и печальныйпойнтер тоже подошел, подобострастно извиваясь и мотая опущенной головой.