платил за жилье, – он может оказаться в постели с хозяйкой, поэтому долго не гуляй. Здесь мы распознаём давнюю дразнилку между Манфредом Тёрнером и Кармен Б. Секлер, кто, как мы помним, пристукнула пальцем по своей сигарилье – в знак предупрежденья? – в ответ на Иствудов перевод первого куплета. Но поэт мог бы заметить, что, с учетом схемы рифмовки люк-бат, «мужские» и «женские» куплеты совокупляются, как пара: стихотворение – любящая, шутливая перебранка между «истинно женатыми» вроде Манфреда и Кармен, каковые часто бывали в разлуке; такими певец желает, чтоб стал он сам и его Мириам.

Когда, снова на борту «Поки» несколько дней спустя, держа курс еще к одному измененному острову нашего прошлого, чтобы решить нашу измененную судьбу, мы обнаружим песню Иствуда в этой книжечке ка дяо, просмотрим общее разъяснение куплетов люк-бат и, так сказать, сложим два плюс два, сердца у нас сожмутся при мысли о том, что такой виртуоз[155] выскребает мидии и фарширует кальмара в кафе Феллз-Пойнта, где местные самозваные «поэты» время от времени устраивают пьяные «читки» собственных бессмысленных, бесформенных, безыскусных «стихов» своей же бескультурной, лишенной музыкального слуха ровне.

Ой-вэй, вздыхает в постели Сьюзен. Бедный таинственный Иствуд. Что хуже для настоящего художника, по-твоему: чтобы никто в комнате тебя не понимал[156] или чтобы подобные тонкости оказались раздавлены страницами пояснений?

Уж лучше цветочек, засушенный в книге, полагает Фенвик, чем вообще никакого. Его замечание не читается в размер, не поется, не рдеет глубоким глянцем высказываний, прошедших через устную традицию, но его за него целуют[157]. Как и, собственно, Иствуда Хо за него же, когда Сьюзен видит его в среду утром после вечера вторника, когда мы его обнаружили. Он улыбается, ловит поцелуй щекой, затем хмурится и продолжает рубить зеленый лук, что-то себе под нос приговаривая.

В тот же самый вечер, во вторник, там у нас в спальне, когда с ужином покончено и Бабулю вернули в Пайксвилл, мы вместе обсуждаем Иствуда, Думитру, Мириам, Кармен, а сами на сон грядущий делим на двоих эль Молсона и применяем к нашей почте первую грубую сортировку: выбрасываем мусор, откладываем бандероли – это в основном книги для Сьюзен – и делим на различные кучки счета и чеки, дела срочные, дела несрочные, личное, его, ее. У нас уйдут вся среда и четверг, по нашим оценкам, на то, чтобы разобраться с бухгалтерией и более настоятельной корреспонденцией – в этой кипе дел срочных уйма шапок Суортмора и Университета Делавэра! – и назначить себе встречи на пятницу. В субботу, быть может, нам удастся расслабиться со всем кланом, немного походить по магазинам, поиграть с Бабулей, может, сходить в кино или на концерт – и оценить наше положение? В воскресенье мы либо перегоняем «Поки» в Балтимор, либо прокладываем курс… куда-нибудь.

Сортировка прекращается, когда мы натыкаемся на подарок Иствуда – «Ка дяо Вьетнама» – и пропадаем в благоговении перед народом, чей основной памятник культуры, произведение тысячелетий, – не, как Паунд выражается о европейской культуре, «…два десятка изуродованных статуй… тысяча потрепанных томов»[158], а чрезвычайно богатая традиция народной поэзии и песни. Сьюзен выражает нужду плюнуть на нескольких бывших президентов США, как живых, так и мертвых, их государственных секретарей, объединенные комитеты начальников штабов и директоров ЦРУ. Фенвик – размышляя о своем стремленье к наименее структурированному, самому анархичному, наименее устному, самому нечистому из литературных жанров, к роману, блядь, я вас умоляю, – чувствует себя глуповато. Мы целуемся на сон грядущий.

Наутро Сью произносит: Ох батюшки, – вороша после завтрака свою кучу почты. Нам надо надо надо с этим шевелиться. Кое-чему из этой мутоты уже два месяца! И следующие два дня мы шевелимся, раздельно и вместе. Плавание окончено, вздыхает она, когда ныряешь в бюрократию. Но Фенн допускает, что, как в бухте Краснодомная, мы можем попросту двигаться назад, дабы эт сетера. Стоит погожий приятный будний день в июне, около семидесяти[159] и сухо, через Балтимор дышит легкий норд-вест, все цветет даже на мысе Феллов. Но мы забираем нашу почту на разные столы в разных комнатах – Фенвик в гостиную гостевой квартиры, Сьюзен в кабинет ее матери по соседству – и начинаем шевелиться.

Сью разбирается с делами, связанными с ее прежним и предполагаемо новым нанимателями, с ужасом ощущая, что мы скорее по умолчанию, нежели по ясному согласию решаем, что она сменит Вашингтонский колледж на Суортмор и предастся не только преподаванию, но и серьезной профессиональной науке. У нее бланки заказов учебников, бланки описаний курсов, адресные бланки (у нас пока нет адреса!), страховые, пенсионные и договорные бланки. Нужно оплатить счета, рассортировать квитанции автоматических зарплатных вкладов и другие извещения. Между разными банковскими счетами нужно переместить деньги; это она оставит на долю Фенна. Она подтверждает назначенные на пятницу свидания с парикмахером (волосы она себе хочет укоротить и сделать «химию» на лето) и гинекологом. Начинает казаться, будто с основной частью почты она сумеет справиться сегодня, четверг проведет за просмотром старых своих курсовых материалов – убедиться, соответствует ли филадельфийской Генеральной Линии то, от чего они ахали в Честертауне. В пятницу между назначенными встречами ей, может, удастся сходить с Мими за покупками одежды на осень. Но если Сьюзен предстоит готовиться к преподаванию новых курсов в новом колледже в сентябре, на лето нам придется осесть.

Где-то посреди того утра с чаем приходит Кармен Б. Секлер. Ездила на велосипеде, сообщает она, с разными повседневными делами по округе. Волосы у нее сегодня собраны сзади в узел, но не такой строгий, как вчерашний андалузский; на ней тусклый блузон, очень мало украшений, никакой косметики. Сьюзен целует ее и говорит, что она похожа на Дорис Лессинг.

А ты похожа на Деву Марию, отвечает ее мать. Садится рядом с рабочим столом, прихлебывает чай, отсчитывает месяцы по пальцам левой руки: январь, февраль, март; потом апрель, май, июнь. К июню Девы Марии уж три месяца как нет. Или ты это жир нагуляла?

Держа чайную чашку обеими руками, Сьюзен бодро улыбается. На судне негде кататься на велике.

Отчего ты это Фенну не сказала?

Сью осмысляет свой чай. Думаешь, он не знает?

Я не говорила, что он не знает. Это вполне очевидно. Не врубаюсь.

Сьюзен делает вид, будто возвращается к своей застольной работе. Я тоже, Ма. Она ощущает материн взгляд у себя на лице, у себя на животе. Но очевидным должно быть и кое-что еще.

Врубаюсь, говорит Кармен.

Сью пишет что-то на