В калитку между тем проникала нежным бедром миловиднаябелошвейка; в том смысле, что появилась незнакомая женщина, принадлежащая ктому типу, что когда-то назывался белошвейкой. За руку она тянула... да-да-да,и вот уже подтянула, и вот, чуть подталкивая, выставляет вперед маленького,лобастенького, сероглазенького ежика-мальчика, моего мальчика...

– Китушка! – ахнула Мэри Вахтанговна. И мальчик тотчасже побежал к ней.

Архи-Мед от этой картины взвизгнул, что прозвучало даженеприлично в устах остроухого сторожевого пса, размерами не уступающеголегендарной собаке Индус, что вместе с пограничником Карацупой так бдительноохраняла границы Советского Союза.

– Ну вот вам и интернат для Китушки, Таисия Ивановна! –смеялся Борис. – Лучшего интерната, поверьте, не найдете. Засим разрешитеоткланяться. Времени у меня в обрез, потому что сегодня уезжаю на соревнования,в Грузию. Я надеюсь, мы с вами еще увидимся, и не раз.

– Вы меня смущаете, Борис Никитич, – зарделась она.

– Я очень хорошо теперь понимаю своего отца, – чутьпонизив голос, сказал он.

– Вы меня совсем уж смущаете, Борис Никитич, – веселошепнула она.

На этом они расстались.

* * *

Он вернулся на Горького и начал – в темпе! в темпе! –сваливать в рюкзаки барахло. Рюкзаки до Орла поедут в коляске, там ихперебросят в автобус спортклуба, а в коляске и на заднем сиденье пристроитсякто-нибудь из ребят, их тех, что любят скорость. Надо выбраться из Москвыпораньше: впереди, за Орлом, почти три тысячи километров дороги, да еще какойдороги! Постой, постой, да ведь тебя же вечером однокурсники ждут на своюскладчину. Элеонора Дудкина с утра уже, наверное, обмирает. Ну, хватит,довольно, вполне достаточно, и даже немного с перебором, всех этих женщин идевушек! Начинаются соревнования, объявляю обет безбрачия!

Он пошел в спальню, чтобы взять трусы и майки, и тут увиделна кровати кожаную папку Вуйновича. Взять с собой? Нет, нельзя: черт знает, гдетам придется обретаться, черт знает, какие любопытствующие рыла полезут свопросами. Он открыл папку, вытащил из одного ее кармана черный пакет дляфотобумаги, вывалил снимки на покрывало и сразу забыл о соревнованиях, омотоциклах и о дороге, той самой дороге, по которой когда-то пылил АлександрПушкин, стараясь догнать экспедицию графа Паскевича до начала штурма турецкихтвердынь.

Боже, Вероника – с толстой косой, переброшенной из-за спинына грудь! Ей тут не больше восемнадцати, височки затянуты и все-такикудрявятся, взгляд восторженный, ожидание волшебной жизни. Снимок, скореевсего, был сделан еще до встречи с юным красным командиром. Так и есть, наобороте полустертая и все-таки сохранившаяся (!) карандашная скоропись: июнь1921-го... Тридцать один год назад! А они, кажется, познакомились в 1922-м, вКрыму. Любопытно, каким же образом добыл этот снимок Вадим? Наверное,просматривал альбом, небрежно ронял комплименты, а потом, когда хозяйказазевалась, взял и притырил. Тут много следов подобного воровства. Или, можетбыть, сам снимал красавицу? Трудно представить командира с фотоящиком той поры.Вот один и крымский снимок: компания отдыхающих в бухточке, на галечном пляже,загорелые телеса, а мать почему-то в белом платье. Должно быть, был ветер, онапридерживает рвущуюся юбку, хотя чего ее придерживать, когда вокруг всеголышом? Какая была девчонка! Я бы от нее не отошел, если бы в те временародился от другой женщины. То есть если бы я в момент этого снимка был таким,как вот этот парень, смеющийся, голый по пояс, в мешковатых армейских штанах,босой, – мой отец.

А вот этот снимок Вадим приобрел законным порядком, потомучто они на нем втроем. Здесь, очевидно, зона учения: в глубине стоит тогдашнийтанк безобразной конструкции, марширует взвод красноармейцев. На переднем планеВероника, откинувшаяся на плечи двух комбатов, Никиты и Вадима. Тут она ужекоротко подстрижена, изображает из себя кинозвезду. Она всегда, и в шутку, ивсерьез, немного играла какую-то свою кинозвезду...

Борис стал засовывать карточки обратно в пакет: нет, еслиначать все это хозяйство рассматривать, еще три дня никуда не уедешь. Надооставить все это дома и по возвращении внимательно разобраться, может быть,действительно удастся что-то извлечь из этих уроков разрушения любви. Показасовывал пакет обратно, вывалился толстый блокнот, распахнулась страница вполоску, мелькнула стихотворная строфа:

Забудь о ней, не тот момент,

Шептал он в дебрях медсанбата:

Любовь – не лучший инструмент

Из амуниции солдата.

Это, кажется, дневник. Стихи перемежаются с записями,мелькают даты конца войны. К одной из страниц скрепкой приторочено треугольноеписьмецо с почти размытым адресом, написанным чернильным карандашом. Здесь настранице запись апреля 1944 года: «Пишу в воздухе по дороге на фронт. Какаягоречь от этой нежданной и такой, казалось бы, счастливой встречи! Опять незанес по адресу это злосчастное письмо. Еще один груз ложится на душу. Скольколет этот, скорее всего, последний привет несчастного блуждает вслед за мнойпосле Хабаровска. Впрочем, все-таки лучше, что треугольничек уехал тогда сомной, а не был захвачен на квартире Н.Г. С моим-то опытом нетрудно себе представить,как несчастный парень по дороге на Колыму бросал этот треугольничек сквозьрешетку вагона, не имея почти никакой надежды, что оно дойдет. И все-таки это„почти“ в данном случае является решающим фактором, он подползает по теламтоварищей к крохотному окошечку и бросает. Какая разница, большая у негонадежда или маленькая? Надежда, может быть, не измеряется в обычных параметрах.И вот опять не довез, и через день забуду об этом письме. И так мы во всем:сражаемся храбро и кажемся себе великолепными, а там, где пули не свищут,оказываемся говном собачьим...»

Борис покрутил пожелтевший треугольник, свернутый из листатетради для арифметики, то есть в клеточку. Адрес еще можно было разобрать:Москва, Ордынка, 8, кв. 18, Стрепетовым. Он посмотрел на часы: ну что ж, крюкнебольшой, надо хоть что-нибудь сделать не для себя, хоть самую малость...

* * *

В подъезде большого желтого дома, естественно, пахлокошками, естественно, лифт не работал, и кафель из мозаики на полу,естественно, выкрошился. Одинокий ребенок играл на площадке третьего этажа,что-то строил из всяческого хлама: коробки «монпансье», бигуди, руины примуса,катушки... «Ты не из Стpепетовых?» – спросил Борис. «Пятый этаж», –равнодушно ответил ребенок.