С 1863 по 1871 год Якобсон проживал в Петербурге, где сдал экзамен на старшего учителя немецкого языка и завязал отношения с великим князем Константином, воспользовавшись тем, что ему поручили учить немецкому языку дочь великого князя Ольгу – будущую королеву Греции. Под влиянием своих эстонских земляков он постепенно становится убежденным националистом и впоследствии превращается в страстного трибуна, затаив ненависть к господствовавшему в остзейских провинциях немецкому порядку.

Его радикализм, пронизанный враждебностью, постепенно оформился в политическую программу и нашел для себя печатный орган в лице еженедельника с многоговорящим названием «Сакала»[267], который Якобсон в 1878 году начал издавать в Вильянди. Горячность, с которой он выступал, привела к расколу в эстонском национальном движении и разрыву отношений с Яннсеном и Хуртом. Однако десятилетия активной деятельности Якобсона хватило, чтобы придать эстонскому народу заметное политическое ускорение, основанное на вере в далекоидущие общие интересы с русским национализмом.

Старинным соратником, земляком и влиятельным меценатом в осуществлении устремлений Якобсона являлся живописец профессор Йохан Келер (1826–1899), который после вступления в Императорскую Академию художеств и многолетних научных командировок стал учителем дочери Александра II и известным портретистом в высочайших кругах (среди прочих он написал портреты Александра II и Александра III).

Русские национальные политики весьма неохотно рассматривали национальное движение леттов и эстов в качестве средства в достижении своих целей. Как позднее написал бывший министр финансов, государственный секретарь Николай Бунге, «правительство стремилось пробудить национальные чувства эстов и леттов и создать из их числа интеллигентный класс в качестве противовеса немецкому». Поэтому и Вальдемар, и Якобсон рассматривались им в первую очередь в качестве фигур на игровой доске в борьбе с разветвленной старой позицией немцев.

С немецкой же стороны национальное движение леттов и эстов длительное время не только недооценивалось, но и по своей сути не понималось. Об этом свидетельствует, в частности, служебный доклад о результатах проведенного в 1865 году по инициативе генерал-губернатора исследования, в котором отмечалось, что даже экстремистски настроенные младолатыши переписывались между собой не на латышском, а на немецком языке. И это касалось не только младолатышей, но и зачинателей национального движения среди эстонцев.

Истоки возникновения движения у обоих народов крылись в немецких культурных предпосылках. При этом в том, что они являлись революционными движениями, пони мание имелось. Именно поэтому данные движения вскоре начали встречать повсюду настороженную реакцию. Как только латышские и эстонские требования затрагивали политическую область, то вскоре или через длительное время приходил ответ с намеком придать им демократический характер. Это касалось также и всего того, что являлось проявлением самостоятельности пробуждавшейся народной воли, что воспринималось как «националистический дурман», хотя и с некоторым сомнением относительно избытка национальных ожиданий. Поэтому прибалтийские политики вынуждены были с большой настороженностью относиться к высказываниям латышских и эстонских националистов, пытавшихся перенести в Прибалтику русские политические призывы. Так, крестьянская петиция 1871 года, снабженная 50 000 подписями и составленная в пику «большой акции» лифляндского дворянства 1870 года, среди всего прочего содержала требование отмены автономии остзейских провинций и проведения таких же реформ, что и в России.

В связи с этим невольно возникает вопрос: чем можно объяснить глубокие различия в национальном развитии Финляндии и Прибалтики? При этом некоторые общие черты заставляют сделать такое сравнение – в Финляндии вплоть до XIX века народный язык и язык преподавания в учебных учреждениях тоже были разными, а главенство всего немецкого в остзейских провинциях походило в Финляндии на господство шведского в органах управления, судопроизводстве и образовании. Там, как и в Прибалтике, народный язык стал письменным только в церковной жизни, а кроме того, в Финляндии, так же как и в Эстляндии, национальное движение выросло из воспитания народа в духе романтизма.

Наиболее существенные отличия, придававшие всему остальному иные очертания, относились к области истории общественных отношений. Ведь хотя финский крестьянин на протяжении столетий находился в правовом отношении в невыгодном положении, он никогда не был в крепостной зависимости, поскольку ему удалось отстоять свою свободу не только в Средние века, но и сохранить ее до Нового времени. И если летты и эсты после немецкого завоевания постепенно теряли социальные позиции в обществе, то финны в Средние века имели свою собственную знать, которая оказалась достаточно сильной, чтобы утвердиться среди шведских вельмож. К тому же главенство шведского языка среди высших слоев общества во времена, когда Швеция являлась великой державой, не упразднило социальной дифференциации финского народа. К этому следует добавить, что финское бюргерство, наряду со шведским, всегда было в Финляндии сильнее, чем эстонское и латышское, которое в основанных немцами городах в значительной степени потеряло свои ведущие экономические и социальные позиции еще в период позднего Средневековья. Не случайно в городе Або/Турку уже в XVIII столетии стали образовываться национальные финские партии.

Весьма вероятно также, что оба исследовательских общества – Латышское литературное общество (основанное в 1824 году) и Ученое эстонское общество (основанное в 1838 году) – были эквивалентны соответствовавшему тому времени Финскому литературному обществу (основанному в 1831 году). Однако в Финляндии люди со шведскими фамилиями, такими как Арвидссон, Леннрот и Снелльман, требовали признания со стороны финского народа, поскольку они повсюду воспринимались как необходимость возврата к родному языку или как минимум политическое признание самобытности и независимости финнов.

Финляндия внутренне отмежевывалась одновременно как от Швеции, так и от России. Поэтому принятие гражданства как в Финляндии было в остзейских провинциях возможно только для леттов и эстов, имевших немецкое образование, но не для немцев, являвшихся друзьями латышей и эстонцев. К тому же возникновение национальной солидарности не обязательно имело следствием вхождение прибалтийских немцев в эстонский или латышский народ, но неизменно приводило к их обособлению от собственной нации. В результате солидарность с земляками, говорящими на другом языке, основанная на давней совместной жизни, несмотря на все языковые симпатии, не могла носить национального характера.

А вот в Финляндии языковое самоутверждение шведов, которые селились там замкнуто в определенных районах, не смогло предотвратить финского проникновения в их язык. И хотя языковое противоборство носило в Финляндии тоже социальную окраску, такое проникновение, естественно, никогда не было столь сильно связано с претензиями на политическое лидерство, как это имело место в национальной политике германских сословий в остзейских провинциях.