Сравнивая «потаенную» строфу и строфу печатного текста, отметим не только превосходство первой над второй, но и взаимное превосходство второй над первой. Дело в том, что «потаенная» строфа иронична, причем ирония ее направлена на объект изображения. Лучше всего об этом свидетельствует обида на поэта «хромого Тургенева», персонажа пушкинского описания, когда А. И. Тургенев сообщил брату-эмигранту посвященные ему строки: тот воспринял именно иронию строфы. Ироничен оксюморон «вдохновенно бормотал». Представление Лунина «друг Марса, Вакха и Венеры» для современного читателя закрыто «высоким» слогом античных имен, но, если разобраться, бытовой эквивалент характеристики не слишком комплиментарен: служака, пьяница и бабник…

Столь явная ирония строфы объясняется просто. Пушкин ведет речь о раннем этапе декабристского движения и начальное либеральное брожение (к которому был сам причастен) оценивает откровенно невысоко. В черновых набросках, относимых исследователями к десятой главе, об этом сказано прямее. «Сначала»

…не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Всё это было только скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов…

Пушкин намечал и переход к изображению нового, высшего этапа декабристского движения: «Дела иные уж пошли»; «И постепенно сетью тайной / Россия…»; «узлы к узлам». Однако картина гребня декабристского движения (которая оправдала бы пророчество «Не пропадет ваш скорбный труд / И дум высокое стремленье») то ли до нас не дошла, то ли и не была создана Пушкиным. Поэтому, оценивая «потаенную» строфу, надо учитывать ее фрагментарность и факт, что фрагмент не дает полного представления о целом — и более: он заведомо односторонен.

В отличие от «потаенной» строфы строфа печатного текста дает суммарное, итоговое отношение поэта к движению декабристов. В ней тоже можно видеть иронию. Но более всего ирония адресована музе поэта и служит средством самозащиты на случай упреков в хвастовстве. Сохраняется и ирония в адрес объекта, но будет правильным, если оценим ее только как чисто словесную форму неизбежного компромисса: в условиях цензурного гнета поэт вынужден был прибегать к осторожным, уклончивым перифразам. Поэт заявляет: «С толпою чувства разделяя…» — учтем, что слово «толпа» в языке Пушкина многозначно; в данном контексте оно не несет пренебрежительного оттенка (сравним: «Толпа мазуркой занята» — «Предвидел в сей толпе дворян / Освободителей крестьян»). Вроде бы отчетлив негативный смысл в эпитете «безумные пиры»; но поэт лишь восстанавливает ситуацию, когда его муза (в оде «Вольность») имела два лика — певицы Свободы и прелестницы; первая ссорилась со своей сестрой — и не могла (а, может, и не хотела) преодолеть ее влияния. (В послании «К Чаадаеву» томительное ожидание «минуты вольности святой» сопровождалось сравнением: «Как ждет любовник молодой / Минуты верного свиданья»; образ явно подсказан легкомысленной «изгнанной» музой-прелестницей). Стилистика не перечеркивает содержания. Отдадим должное пафосной интонации, взволнованному тону строфы.

Итак, в печатном тексте «Евгения Онегина» Пушкин был вынужден ограничиться констатацией причастности своей музы к революционному движению эпохи. По мере стяжения способов разработки декабристской темы личный мотив вышел на первый план. Но он сохранил поэтическую тему, и в этом его принципиальное значение.

Чем поэт нашел возможным поступиться? Во-первых, сюжетным продолжением романа за 14 декабря 1825 года и — соответственно — сюжетно закрепленной декабристской судьбой заглавного героя[194]. Такое продолжение создавало бы и чисто художественные трудности. Показать Онегина (задуманного иначе) в числе декабристов означало бы существенную натяжку, заданность типизировать нетипичное (хотя, в порядке исключения, возможное).

Во-вторых, значительной частью хроники. С этой точки зрения роману, развертывавшемуся как энциклопедия русской жизни, нанесен чрезвычайно серьезный ущерб. Однако сужение или расширение хроники не отменяет самой по себе хроникальной струи повествования (в восьмой главе она приняла более личный характер), и на частные (хотя и большие) потери поэт мог пойти, не поступаясь главным.

Пушкин постарался компенсировать урон. Он оставил зашифрованный текст (по крайней мере — начала) наиболее острых политических строф, как бы демонстрируя будущему читателю не возможный сюжетный финал, но раскрепощенный вариант изображения общественного фона финала романа. Возможно, что это лишь запись начала строф для себя: при случае цепкая память поэта восстановила бы полный объем строф. Торопливый, даже небрежный характер криптограммы не позволяет видеть в ней рукопись, предназначенную для опубликования в качестве финала в иные времена. Поэт отказался от варианта «не для печати», самое главное сумев опубликовать. (От гипотезы, что у Пушкина могло быть намерение в перспективе опубликовать «Отрывки из путешествия Онегина» в расширенном виде, я не отказываюсь, но на нем поставила крест трагическая судьба автора. Академические издания, публикующие свод приложений, по сути и выполняют эту волю поэта).

В печатном же, итоговом тексте Пушкин не мог пойти и не пошел на снятие политической и даже конкретнее — декабристской темы. Она включена в роман через декабристское звено автопортрета. После этого декабристский вариант судьбы героя (с ощущением его известной случайности к тому же) становился совершенно не обязательным.

Продолжение автопортрета после третьей строфы весьма знаменательно: «Но я отстал от их союза / И вдаль бежал…» Причем рукописный вариант этих строк был принципиально иным: «Но Рок мне бросил взоры гнева / И вдаль занес» (VI, 622). Печатный текст острее, исповедально драматичнее. Пушкин восстанавливает действительно пережитое состояние добровольного бегства, а не насильственной ссылки и — мужественно напоминает о периоде кризиса, о тактических разногласиях с декабристами; поэт и в данном случае «строк печальных» не смывает.

Однако не зачеркивает ли строка «Но я отстал от их союза» самый пафос строфы третьей? Может быть, она свидетельствует о преходящем характере вольнолюбивых настроений поэта? Дескать, был период, когда поэт общался с молодежью минувших дней и даже гордился выражавшей их общие идеи музой, но теперь это состояние безвозвратно прошло? Может быть, эта гордость теперь вспоминается иронически — как наивность, которую в зрелые годы необходимо преодолевать? Нет, мужественная и честная строка IV строфы не дает оснований для таких далеко идущих выводов; она воссоздает реальный факт биографии — все, как было в жизни, без ретуши. Доказывает это третье звено — в концовке главы: в нем не было бы надобности, если бы близость с декабристами осталась только в прошлом.

Восьмая глава симметрично заключена в кольцевую рамку авторских размышлений. Начинаясь развернутым поэтическим автопортретом, глава заканчивается теплым лирическим прощанием Пушкина и с читателями, и героями, и любимым литературным трудом. Особо поэт вспоминает сибирских узников:

Но те, которым в дружной встрече

Я строфы первые читал…

Покамест прерву цитату. Строго говоря, поэт нарушает историческую правду: «дружной встречи» не было! И простое