будут дарованы с небес прочный мир и счастливая жизнь и где-то хлопнет дверь и дрогнут провода привет шива закончилась мы можем побриться и слушать музыку теперь и навсегда эта музыка будет вечной. Пожизненной.

אני נשבע

Шива закончилась. Хамсин сломался. Время — тоже. Осколки времени — минуты, встречи, жизни — посыпались на спины слонов, держащих этот мир; сломанное время накрыло ковром из секунд, слов и перерезанных вен; панцирь черепахи, держащей на себе слонов, на спинах которых лежал мир, где только что закончилась шива по маленькому богу без сисек.

Время — это часть вечности, которая вечно опаздывает. Так говорил лабрадор, стряхивая с себя частички чужой кармы.

Еврейская шива закончилась. Начались поминки. Время сломалось. Мы — нет. Мы поминали маленького бога по-русски: молча, остервенело, не чокаясь.

Сломались не только хамсин и время — сломалась водка. Она не брала. Ни первая бутылка, ни вторая, ни четвертая. Водка не брала, а потом она кончилась. Поллак принес еще — но она тоже оказалась сломанной.

Мы пили и закусывали молчанием. Молчание было с нами заодно. А потом и оно сломалось. Его разбил марокканский еврей Иона — выпив сломанной водки, он прошептал:

, . Ани нишба, хамефакедет — присягнул в тюрьме маленькому богу верующий в большого Бога еврей Ицхак. Я клянусь — положил правую руку на сердце русский еврей Поллак, а левой влил в себя очередной стакан сломанной водки.

Совсем недавно еще живой сержант армии ЦАХАЛ Светлана Гельфанд зачитывала слова присяги, а мы по очереди повторяли: клянусь. Никто из нас уже не помнил официального текста, но все помнили: ой, то есть блядь. Ани нишба. Ой, то есть блядь. Ани нишба, поставленное на репит.

Ой, то есть блядь. Маленький бог умер, а все остальное — время, слоны, черепаха, водка — сломалось, окаменело, застыло.

А потом заплакал лабрадор. Он единственный, кто не сломался и плакал, как ребенок. «Почему ты плачешь?» — спросил я Экклезиаста. «Потому что вы не плачете», — так отвечал лабрадор. Ани нишба. Ой, то есть блядь.

Ангедония

Эмоциональная кома — поставил нам диагноз русский еврей Поллак, продолжая разливать сломанную водку в бесполезные стаканы.

Сильнейшее обезбоживание — поправил его из одиночной камеры верующий в Бога еврей Ицхак.

Тишина стала громче.

Я хочу в домик — говорил никому марокканский еврей Иона. Я хочу в домик — когда складываешь руки над головой, и ты в домике. Он попытался показать никому, как это, — но руки не складывались, видимо, тоже были сломаны.

Ангедония — разбила тишину и стакан Янка Дягилева, настраивая гитару. Подняла с пола осколок и провела по сломанной вене судьбы. Крови не было.

Давление в норме. Сосуды хоть обсосудься, удивился ты. Это не депрессняк, это мертвечина, пояснила Янка и запела сломанным во многих местах голосом: ангедония — диагноз отсутствия радости, антивоенная армия, антипожарный огонь. Плач Ярославны, дожившей в режиме отложенного самоубийства до конца двадцатого века и ставшей панком, чтобы броситься со стен своего замка в реку. А слабо переставить местами забвенье и боль услышь нашу молитву почему Ты сотворил мир таким что когда мама порвет колготки она плачет ой то есть блядь голова не пролазит в стакан я хочу в домик ангедония диагноз отсутствия радости а любовь к Богу возможна только в миссионерской позиции все что не убивает считай не делает ни хуя я хочу в домик как бы взять да и вспомнить что нужно прощенье просить сильнейшее обезбоживание рыбка плавает в томате музыка будет играть а мы будем уже мертвы ой то есть блядь на осколках разбитой пол-литры собираются тени ресниц кидай свой бисер перед вздернутым рылом постучаться бы в могилку и спросить пока Земля еще вертится может ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по настоящему я тебя ненавижу я так молюсь тут все просто как и там красная красная кровь это когда не сжав кулаки а разжав пальцы я где-то читал мертвые тяжелее живых короткая спичка судьба рыбка плавает в томате ани нишба ой то есть блядь жрать свою горькую горькую горькую ах война что ты сделала подлая а слепой у окна сочиняет небесный мотив анатомия свиньи такова что она не может поднять шею и увидеть небо последний умирающий выключит свет я хочу в домик слабо до утра заблудиться в лесу и заснуть сильное обезбоживание ой то есть блядь забинтованный кайф ани нишба а пустые святые места это в небо с моста я хочу в домик ангедония голова не пролазит в стакан единственное отличие между умным и безумным это приставка без убили меня значит надо выдумывать месть диагноз отсутствие радости а счастливый слепой учит птичку под скрипочку петь рыбка плавает в томате ой то есть блядь.

Ани нишба: у тебя ангедония. Ну или сильнейшее обезбоживание. Если ты, конечно, вообще есть.

Люди, сделайте милость, подайте на бедность слово

Сломанное время срослось неправильно, пришлось ломать заново. Ты проявил милосердие — операция была под наркозом. А может, водка наконец подействовала. Мир пьяно вращался, спотыкаясь о наши слова, разбросанные по миру; слоны под наркозом сбились в кучу и матерились, как дальнобойщики, которые с бодуна обсуждают бодун; воздух поседел, а ночь покрылась мелкими-мелкими морщинами, как восьмиклассница спустя много-много лет после кино, куда они вместе ходили с Цоем; и светят фонари давно, и окурками с верхнего этажа падают звезды, прожигая дыры в панцире черепахи, на которой стоят слоны и, сбившись в кучу, с бодуна обсуждают бодун; мир чудом держится на их плечах, неуклюже вращается, спотыкаясь о наши слова, разбросанные по миру; помнишь, ты когда-то верил в мир?; Бог — это глагол, говорит верующий в тебя еврей Ицхак; а любовь как акт лишена глагола, возражает ему другой еврей; у вас есть право хранить молчание, говоришь ты; на дне Геенны в Иерусалиме растут два тутовника — один белый, другой черный; молчание одного человека отличается от молчания другого, и не произносить одно имя не то же самое, что не произносить другое; все, что вы скажете, может быть использовано против вас, говорит твой второй; ягоды на дне Геенны очень вкусные — что черные, что белые; лабрадор на полу складывает из замерших осколков времени