слово вечность; ты забыл слово, которое было в начале, слово, которое было у Бога и которое было Бог; Ицхак болен Богом — так говорил лабрадор; если для подтверждения Веры требуется Чудо, то это так себе Вера, говорил Ицхак; он в одиночной камере тюрьмы, и он болен Богом; вдребезги беременная Вера спит на чердаке, которого нет в моей съемной квартире в Иерусалиме по улице Дорот Ришоним, 5, ее давно пора будить, у них с Ицхаком будет ребенок, девочка, и они назовут ее Светой в честь маленького бога, которого убил верующий в Бога араб, которого спасли врачи больницы «Хадасса», но которого заново убил Ицхак; помнишь, ты когда-то верил в мир? «я говно, ты говно, будущего нет» — было когда-то написано в переходе на углу Невского и Садовой, где забивали стрелки панки и хиппи; ты лишил меня слова, то, что было в начале; я собираю с пола сложенную лабрадором вечность и кидаю в свой стакан с водкой; тебе надо менять квартиру, говорит Янка; почему? — спрашиваю я, размешивая водку пополам с вечностью; она на третьем этаже — не разобьёшься, объясняет Янка; я сижу у окна, за окном осина, я пью залпом вечную водку; меня рвет — я не гожусь для вечности, у меня аллергия на вечность, и я блюю вечностью в сортире, время срослось, и часы пробили ровно одиннадцать часов; вечность костью застряла у меня в горле, это не вечность, это ты, которого нет и который любовь; любовь при нуле градусов по Цельсию превращается в лед, а при ста — в дым; но в любом своем состоянии она лишена глагола; Бог это глагол; глагол — это часть речи, отвечающая на вопрос «что делать?», ты забыл слово — так что ты не глагол, если ты вообще есть; любовь — она точно есть, но она тоже не отвечает на вопрос «что делать?», и я не знаю, что мне делать; я звоню Даше; оставьте сообщение; все, что вы скажете, может быть использовано против вас; я смываю в унитаз выблеванную мною вечность; это не вечность, это слово, то, что было в начале; то, что было у Бога, и то, что было Бог; слова немые — да Богу в душу; говорят, что канализация Иерусалима доходит до Геенны, туда, где растут два тутовника — белый и черный; у меня есть право хранить молчание, и я вот закончу прямо тут, на полуслове, как будто устал и не дописал до конца слово; люди, сделайте милость, подайте на бедность слово, подайте во имя Бога, подайте на бедность Богу.

Мы все проиграем, вопрос только когда

Ты играешь со своим вторым в крестики-нолики и не отвечаешь на вопрос «что делать?». Богу — богово, и ты ставишь крестики, а он — нолики. Кесарю — кесарево. Ты — неправильный глагол. Твой второй — тоже. Вы — глаголы, прошедшая форма которых образуется не по правилам. При этом в ее образовании нет никакой логики. Вы играете в игру, в которой нельзя выиграть. В нее можно только играть.

Размороженные осколки вечности капают короткими гудками на пол. Иерусалим впитывает в себя вечность и переворачивается на другой бок. Вы можете оставить сообщение или перезвонить позже.

Мы — крестики. Или нолики. Как повезет. Хотя разница невелика. Ты и твой второй играете нами, но не отвечаете на вопрос «что делать?».

Верить — это глагол. И верующий в тебя еврей Ицхак — верит. Осужденный на пожизненное, он не спит и бормочет в своей одиночной камере святые слова веры, покрытые ржавчиной и кровью.

Вера спит. Она беременна, а отец ее будущего ребенка осужден на пожизненное заключение и бормочет в своей одиночной камере бесполезные слова веры, покрытые отчаянием и пылью.

Рожать — это глагол, и если родится девочка, Вера назовет ее Света — в честь убитого маленького бога без сисек. Вера спит, и ей снится, что когда маленькая Света вырастет, то у нее вырастут нормальные сиськи, потому что девочке без сисек в этом мире не выжить.

Янка сидит на подоконнике окна моей съемной квартиры на улице Дорот Ришоним, 5 в Иерусалиме. Квартира на третьем этаже, и ее надо менять, потому что если спрыгнешь — не разобьешься. Янка очень похожа на СашБаша и смотрит куда-то вовне — куда ушел СашБаш. Мне нравится сверять по нему часы, говорит Янка. И который сейчас час? — спрашивает проснувшаяся Вера. Янка молчит, а лабрадор Экклезиаст говорит, что время — это просто опаздывающая вечность, но Вера уже снова спит и не слышит. Вера спит, а размороженная вечность продолжает капать короткими гудками на пол моей съемной квартиры на Дорот Ришоним, 5, третий этаж, если спрыгнешь — не разобьешься.

«Ты же умерла?» — спрашивает Янку русский еврей Поллак. «Нет, — отвечает Янка. — Я и не жила».

All you need is love, напеваешь ты со своим вторым — я так и не могу понять, кто из вас фальшивит. Всем нужна любовь — переводит вас и битлов с английского Поллак. Сто долларов за час, без анала, всё в презервативе. Ты не отвечаешь на вопрос, что делать, и Поллак решает сам: он уйдет из армии и вернется торговать девочками, но не для того, чтобы оплачивать учебу в университете, а чтобы послать всех на хуй. Хуй — это глагол, считает он, а любовь — нет. Богу — богово, а Поллаку — поллаково.

Марокканский еврей Иона тоже по-своему переводит битлов и решает остаться в армии и пойти в крави — боевые части. Кровь — это глагол, а любовь — нет; любовь — это всего лишь плохая рифма к слову кровь. Поэтому он кладет хуй на работу в мэрии, на всех пятерых или шестерых своих «печеней», на Кирьят-Ату и идет проливать кровь. Богу — богово, а Ионе — ионово.

Ты и твой второй меняетесь местами. Теперь он ставит крестики, а ты — нолики, но ни он, ни ты по-прежнему не отвечаете на вопрос, что делать. Те из нас, кто был крестиками, — стали ноликами. Это такая игра, в которой нельзя выиграть. В ней можно только проиграть. Мы все проиграем, вопрос только когда.

Сейчас у меня есть ответ — через три часа и двенадцать минут. Точнее, уже через три часа и одиннадцать с половиной.

Ради всего святого

Тогда я не знал, как мне