И может быть – на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Все аплодируют.

– Божественно! Гениально!.. Дружище, да ведь ты сам себя превзошел! Только почему же так мрачно? – спрашивает Давыдов.

– Будет красавица… а любовь? Вопрос!.. – отвечает Пушкин.

– Жил я до сих пор не так, как все живут… Мне 30 лет, и в этом возрасте люди обычно женятся. Вот и я поступаю, как все люди, – женюсь и, вероятно, не буду в том раскаиваться. Тем более что женюсь без обольщений и очарования. Будущее свое я вижу отнюдь не в розах. Трудности и даже горести не удивят меня: я это предвидел.

– Пиши, пропало! – машет рукою Нащокин.

– А сейчас, друзья, как бы ни хотелось побыть с вами, но бежать я должен к невесте!.. Поминайте раба божия Александра! Впрочем, этот божий раб думает еще к вам вернуться… А замещать его будет раб божий Лев!.. Лечу! – и Пушкин выбегает…

Наступил день свадьбы. Не успел Пушкин утром проснуться, как от Натальи Ивановны примчался посланный с не совсем, как всегда, грамотной запиской: у нее совсем нет денег, и лучше свадьбу отложить еще… «Старая свинья! – рванул в бешенстве Пушкин, хватаясь за очень тощий бумажник. – Н-нет, милая моя, погоди, дай только обвенчаться, а там мы посмотрим! – бормотал он, прикладывая печать к кипящему на конверте сургучу. – А там мы посмотрим… посмотрим… посмотрим…»

– Эй, кто там? Отправить скорее это письмо к Гончаровым!..

И в доме началось то томление, которое всегда предшествует так называемым крупным событиям в семейной жизни. Оля, сестра, недавно вышедшая «самотеком», как острил Пушкин, за Павлищева, брат Лев, грубоватый кавказский офицер, совсем состарившаяся мать, всячески скрывающая недочеты в своем туалете, постаревший отец, приятели то шатались по дому, как неприкаянные, то вдруг обнаруживали, что что-нибудь осталось несделанным, поднимали бестолковую суету и все путали. В свое время был завтрак, которого почти никто от непонятного волнения не тронул, пили от нечего делать чай и опять слонялись из угла в угол, нервно зевая, уезжали куда-то и опять приезжали, чтобы томиться…

– Ну… – с улыбкой взглянула Оля на брата. – Пора бы тебе и одеваться… А то, знаешь, в такие минуты всегда что-нибудь случается: то пуговица оторвется, то запонка за диван закатится… Так лучше уж загодя…

– А, в самом деле…

И началось нервное одевание, когда руки неизвестно почему трясутся и глаза не видят нужных вещей, нарочно положенных под нос, и все выходит не так… Но зато как приятно пахнет новым и белая, жесткая рубашка, и галстук, и скользящий по шелку фрак, а от чисто вымытого тела идет запах духов… Он осмотрел свои знаменитые ногти. Они были в полном порядке. Но он еще раз прошелся по ним пилкой и с удовольствием оглядел их… Он посмотрел на себя в зеркало и сзади, в глубине, увидел торжественную двуспальную кровать, покрытую золотистым шелковым покрывалом, и глубоко вздохнул: ему не хватало воздуха…

Хотя было еще очень рано, уже начали волноваться об экипажах, и прислуга, озабоченно гремя каблуками по черной лестнице, бегала не раз на конюшню узнать, почему запаздывает кучер, который нисколько не запаздывал. На диво вычищенные лошади с заплетенными гривами были уже заложены, карета огнем горела, а сам Евграф с шикарной черной бородой во всю грудь напяливал на себя по московскому обычаю все, что только было можно, чтобы казаться толще. Красный, с выпученными от натуги глазами, теперь он надевал уже широкий халат с серебряными филиграновыми пуговицами, в то время как Васька-конюх почтительно держал наготове пестрый, шелковый кушак…

А в доме все взволнованно совались к окнам: «Боже мой, но что же они так чешутся? Нет, это, право, не люди, а черт их знает что!.. Стеша, да сбегай же, узнай, в чем там еще дело…»

У Старого Вознесения уже толпился народ. Прифрантившаяся полиция заняла паперть и в ярко освещенную паникадилом церковь не пропускала никого постороннего – разве только «по знакомству». В алтаре шла тихая возня, на правом клиросе певчие пробовали голоса и пересмеивались украдкой. Приглашенные, в самых сияющих туалетах и бриллиантах, перешептывались. Князь Вяземский глубоко вздохнул.

– Вы что, князь, вздыхаете так?

– Да думаю о женихе нашем. Сколько он до сегодняшнего дня по России эдаких маленьких пушкенят распустил!..

Все тихонько засмеялись. Но за стеной глухо загремели колеса и все затихло…

Пушкин старался не торопиться, не волноваться. Шутя с приятелями, он направился в храм. Сомнения в нем кончились, и, весь с иголочки новый, сияющий, он весело скалил свои белые зубы, но при входе, сняв свою циммермановскую шляпу, сделал солидное лицо. Навстречу ему засияли сдержанные улыбки, которые как бы говорили: «Ай да Александр Сергеич! Ну, не ожидали, брат!..» Не успел он обменяться шепотом и несколькими фразами, как снова послышался глухой рокот колес и из золоченой, с большими хрустальными стеклами кареты белым, благоухающим облаком появилась Наташа.

В раскрытые двери вырвалось стройное пение хора. Началось венчание. Сперва все, в особенности женщины, не только внимательно, но жадно следили за каждой мелочью обряда и в особенности поведения новобрачных, а потом стали перешептываться.

– Он с ней рядом, как Вулкан с Венерой…

– Вот будет удивительно, если он будет хорошим мужем! Ну, никто этого и не ждет… А о ней сожаление общее…

– Да, сомнительно… Быть ей леди Байрон непременно!

– А хороша… Божественно хороша!.. Ведь в другой эта ее легкая косина была бы порок, а в ней и это только подчеркивает ее красоту еще ярче…

– Это классическая красота…

– Вяземский говорит, что скорее романтическая…

– Но по лицу Натальи Ивановны не скажешь, чтобы она была в большом восхищении…

– А князь Григорий находит ее все же немножко телкой, – тихонько пустил один.

– Да, игры, конечно, в ней не будет… – шепнул другой с видом знатока.

– Ну, этого предсказать никогда нельзя! – усомнился деловито третий.

– А вот увидите! – упрямо сказал знаток.

Мужчины зафыркали: как увидите?! Каким образом?! Дамы, видя их попытки задушить невольный смех, шаловливо-строго грозили им пальчиком: шалуны!

– Ай!

При обмене колец пушкинское упало на пол и покатилось. Павел Вяземский, маленький сын князя, напомаженный, накрахмаленный, торжественный, – он играл на