– Милое лицо, только неулыбчивое. И дети емутоже понравились.

– У вас очаровательные крошки, отче, – сказалон. – И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детейиметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Законвоспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже иступил, то такой бракпризнается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такоеприпо…

Тут раздался осторожный стук, и в дверьпросунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны – ужасно некстати. Владыказамахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай – и дверь затворилась. Но моментбыл упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился – отвлекся натаракана, что медленно полз по тумбочке.

Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потомугас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожитьепископа и его безумного подопечного.

– Ну вот что, – сказал Митрофаний, скряхтением поднимаясь. – Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физикатвоего все равно нет, а появится – доктор его в иное место определит.

Улегся на вторую постель, вытянул занемевшиечлены.

Матвей Бенционович впервые проявил некоторыепризнаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему.

– Вам здесь не положено, – нервно проговорилон. – Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый.

Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злойдух не влетел.

– Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полуне катаешься.

– По полу не катаюсь, но бывало, что выл, –признался Бердичевский. – Когда очень страшно делалось.

– Ну и я с тобой выть буду. – Голоспреосвященного был безмятежен. – Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мывсегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю.Знаешь ты, что такое любовь?

– Нет, – ответил Матвей Бенционович. – Ятеперь ничего не знаю.

– Любовь – это значит все время вместе быть.Особенно, когда тому, кого любишь, плохо.

– Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы жеепископ!

Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки.Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.

– Это мне, Матюша, все равно. Я с тобойостанусь.

И тебе больше не будет страшно, потому чтовдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. ДокторКоровин меня примет, случай для него интересный: губернский архиерей мозгамисдвинулся.

– Нет! – заупрямился Бердичевский. – Вдвоем сума не сходят!

И это тоже показалось преосвященному добрымпризнаком – прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался.

Митрофаний сел на кровати, свесил ноги.Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза:

– А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел.Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весьмир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов внем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.

Матвей Бенционович взялся за виски,пожаловался:

– Да, жмут. Иногда знаете как больно?

– Еще бы не больно. Вы, умные, если чего вмозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с умасъезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме уматолько одна другая опора может быть – вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй“Верую, Господи”, все равно по-настоящему не уверуешь. Вера – это дар Божий, невсякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит,что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и всё твое сумасшествие. Чтож, веры я тебе дать не могу – не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтобу тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.

Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но счрезвычайным вниманием.

– Ты читать-то еще не разучился? На-ко вот,почитай, что другая умница пишет, еще поумней тебя. Про гроб почитай, про пулю,про Василиска на ходулях.

Владыка вынул из рукава давешнее письмо,протянул соседу.

Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читалмедленно, про себя, но при этом старательно шевелил губами. На третьей страницевздрогнул, шевелить губами перестал, захлопал ресницами. Перевернув наследующую, нервно растрепал себе волосы.

Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелилгубами – молился.

Дочитав до конца, Матвей Бенционович яростнопотер глаза. Зашелестел страницами в обратную сторону, стал читать снова.Пальцы потянулись ухватиться за кончик длинного носа – была у товарищапрокурора в прежней жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения.

Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем теломповернулся к владыке.

– Как это “Акакий”! Мой сын – Акакий? Да чтоза имя такое! И Маша согласилась?!

Архиерей сотворил крестное знамение, прошепталблагодарственную молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии.

А заговорил легко, весело:

– Наврал я, Матвеюшка. Хотел тебя расшевелить.Не родила еще Маша, донашивает.

Матвей Бенционович нахмурился: – И простатского советника неправда?

На заливистый, с одышкой и всхлипами хохот,донесшийся из спальни, в дверь заглянули уже безо всякого стука, только негоспожа Лисицына, а доктор Коровин с ассистентом, оба в белых халатах – должнобыть, после обхода. С испугом уставились на побагровевшего, утирающего слезывладыку, на встрепанного пациента.

– Вот уж не думал, коллега, что энтропическаяскизофрения заразна, – пробормотал Донат Саввич. Ассистент воскликнул:

– Это настоящее открытие, коллега! Досмеявшисьи утерев слезы, Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора:

– Про чин не наврал, это был бы грехнеизвинительный. Так что поздравляю, ваше высокородие.

Донат Саввич пригляделся к выражению лицасвоего пациента и бросился вперед.

– Па-азвольте-ка. – Он присел перед кроватьюна корточки, одной рукой схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой сталоттягивать ему веки. – Что за чудеса! Что вы с ним сделали, владыко? Эй,господин Бердичевский! Сюда! На меня!