в луче фонаря закачались потревоженные клочья пыльной паутины. Зулус увидел растопырившегося в центре своей сети здоровенного, матерого паука и подмигнул ему, как приятелю и коллеге: как и он сам, паук, являясь живым воплощением хищной злобы, творил благое дело, истребляя крылатую и ползучую нечисть.

– Мы с тобой одной крови, – вспомнив Киплинга, вполголоса сказал ему Зулус.

Паук не ответил: он был занят делом, а все, что к делу не относилось, его не интересовало – по крайней мере, до тех пор, пока не представляло прямой угрозы его здоровью и жизни.

Луч фонаря высветил засунутый за грубо отесанный брус стропила продолговатый брезентовый сверток, с двух концов и посередине перехваченный обрезками грязной бельевой веревки. Зулус не стал интересоваться его содержимым, он и так знал, что внутри, поскольку самолично поместил сюда этот сверток буквально пару дней назад.

Протиснувшись в дальний конец чердака, представлявшего собой внутреннее пространство построенной на основе прямоугольного треугольника призмы, Зулус положил на пол футляр, присыпал сверху керамзитом, прикрыл валявшимся здесь же куском пыльной и драной полиэтиленовой пленки и бросил сверху еще несколько пригоршней керамзитовых гранул. Получившаяся композиция выглядела бы просто кучкой строительного мусора, если бы не выглядывающий из-под пленки уголок окованного алюминиевой полосой пластикового футляра.

– Гут, матка, – одобрил результат своих усилий Зулус и, пятясь, выбрался с чердака, где у человека с чуточку более тонкой душевной организацией запросто мог случиться приступ клаустрофобии.

Перед тем как выйти из дома, он шаг за шагом мысленно перебрал свои действия, проверяя, не забыл ли что-нибудь важное. Кажется, все было в порядке; подготовка к заключительной стадии операции завершилась, можно было трубить сбор и седлать коней.

Он запер входную дверь на оба замка, забрал из гаража пустой рюкзак, запер гараж и двинулся в обратный путь. Выйдя за территорию садового товарищества, он, однако, повернул не налево, в горку, а направо, к реке.

Ночь переливалась и щелкала соловьиными трелями, поредевшая стараниями дачников роща на спускающемся к приречной луговине пологом склоне гремела, сотрясаемая пением неприметных, невзрачных с виду пичуг. Над затянувшим луговину неподвижным туманным озером плыл, затмевая звезды, молодой месяц; туман беззвучно сглотнул идущего по белеющему во тьме проселку человека, соловьиное пение заглушило шлепки подошв по утрамбованным до каменной твердости грунтовым колеям.

На ходу запихивая в рюкзак подобранный на обочине увесистый булыжник, Зулус подошел к реке и остановился на краю невысокого обрывистого берега. В метре от его ног тихонько плескалась, подмывая рыхлый суглинок, темная речная вода, где-то у противоположного берега ударила хвостом рыба – судя по звуку, довольно крупная. Из оставшегося после весеннего паводка и еще не успевшего пересохнуть болотца, соперничая с соловьями, слаженно и мощно звучал лягушачий хор. Опустив рюкзак на землю, Зулус завязал горловину, потуже затянул узел, старательно застегнул клапан и, несильно размахнувшись, бросил рюкзак в воду.

Река глухо булькнула, приняв этот сомнительный дар, и потекла дальше, неся свои мутные воды к далекому морю. Зулус сплюнул в воду, вздохнул и вернулся на дорогу.

Когда он забрался в машину и включил зажигание, часы на приборной панели показали четверть третьего. На востоке уже появилась тонкая, едва заметная полоска света, предвещающая восход солнца. Она померкла, когда Зулус включил фары. С треском ломая колесами прячущиеся в траве гнилые сучки, машина выкатилась на дорогу, мазнула лучами фар по испещренному ржавыми пятнами и потеками жестяному щиту с выцветшим под влиянием времени и непогоды призывом беречь лес от пожара и, приседая и раскачиваясь на ухабах, постепенно набирая скорость, скрылась за поворотом.

…Они разминулись примерно на полпути, километрах в двадцати от Москвы, – на мгновение ослепили друг друга фарами и разъехались в противоположных направлениях, даже не заподозрив, кто сидел за рулем повстречавшейся на пустынном загородном шоссе машины. При этом оба испытывали одни и те же, противоречащие друг другу чувства: охотника, преследующего дичь, и загнанной в угол дичи, готовой для спасения своей жизни вцепиться охотнику в глотку. Было уже начало четвертого, и над восточным горизонтом все ярче и шире разгоралась, наливаясь предутренним жемчужным сиянием, полоска рассвета.

* * *

За городом Юрий сделал остановку, чтобы долить доверху бензобак и купить сигарет. Одиноко стоящая в чистом поле заправочная станция была ярко освещена и пустынна, как обратная сторона Луны; внутри стеклянного павильона, как рыбы в аквариуме, сонно шевелились оператор и продавец мини-маркета. Спрятав в карман сигареты, Якушев скормил купюру кофейному автомату, от которого по всему помещению распространялся сильный приятный запах свежемолотого кофе, и, держа на весу курящийся паром пенопластовый стаканчик, через оснащенные фотоэлементами автоматические стеклянные двери вышел из павильона.

Над восточным горизонтом все ярче разгорался рассвет, который можно было увидеть, только выйдя за пределы освещенного мощными люминесцентными лампами повышенной интенсивности пространства. Отсюда, с залитого ярким светом асфальтового островка в безбрежном море ночи, темнота казалась непроглядной, непроницаемо-черной, как китайская тушь. И Юрий Якушев наверняка знал то, о чем другие могли только догадываться или фантазировать: там, в темноте, водились чудовища.

Кофе, которым так упоительно пахло внутри павильона, на поверку оказался так себе – как выражался незабвенный Баклан, средней паршивости. «Ароматизатор они, что ли, вокруг автоматов разбрызгивают?» – подумал Юрий, нюхая стаканчик. Впрочем, напиток оказался горячим и в меру крепким; он неплохо бодрил, а это было именно то, в чем нуждался Якушев.

Бак был залит под пробку, бессмысленная с учетом скорости и обилия разбуженных теплом ночных насекомых процедура протирки ветрового стекла тоже завершилась. Юрий сел за руль, запустил двигатель, включил фары и выехал с заправки.

Ему удалось не пропустить неприметный поворот на лесную дорогу, обозначенный наполовину спрятавшимся в разросшихся кустах указателем. Сразу за поворотом скорость пришлось резко снизить: разбитая, изрытая глубокими колдобинами, бугристая полоса утрамбованного суглинка вперемешку со щебнем и обломками некогда уложенного здесь асфальта могла именоваться дорогой разве что условно. Яркий свет фар сгущал отбрасываемые неровностями этого танкодрома тени, превращая каждый бугорок в мощную складку, а каждую впадинку – в глубокую расселину. Настоящие бугры и ямы очень удачно маскировались среди этого хаоса света и тени, заметить их удавалось далеко не всегда, а когда удавалось, то лишь в самый последний момент, когда предпринимать что-либо было уже поздно. Машина приседала и раскачивалась, подвеска коротко, сердито бухала, принимая на себя удары; глубокие ямы сменялись частой, жесткой гребенкой,