это он знал, как «Отче наш». Он ни секунды не заблуждался по поводу себя самого и даже мысленно не рядился в тогу фальшивой добродетели; он был солдат, он дрался на переднем крае, и его призванием, как у любого солдата, было кровопролитие. Он не брал пленных, потому что сражался в одиночку и не мог позволить себе такой роскоши, как милосердие к подонкам. Ну, и еще потому, что ему нравилось убивать – чего уж там, из песни слова не выкинешь, а гены пальцем не раздавишь.

До девятнадцати лет он оставался, если можно так выразиться, девственником. Нет, контактов с женщинами у него тоже не было, но они-то как раз интересовали его в последнюю очередь. Он терпеливо ждал своего часа и, наконец, дождался.

Это случилось в армии, на первом году службы. Сержант-старослужащий, здоровенный, как бык, и такой же тупой облом откуда-то из-под Рязани, довел до самоубийства солдата-первогодка. Как водится, виновник трагедии был известен всем, но следствие буксовало: солдаты держали круговую поруку, поскольку никому не улыбалось превратиться в изгоя, а офицеры медлили выносить сор из избы, не без оснований опасаясь за свои погоны. А потом сержант пропал – просто пропал, и все. Было решено, что он подался в бега, спасаясь от тюрьмы; дезертира объявили в розыск, но он как в воду канул. Позже Зулус не раз гадал, откопал ли кто-нибудь когда-нибудь зарытый в лесочке за забором части снарядный ящик со скрюченным, связанным по рукам и ногам прочным изолированным кабелем скелетом внутри. Он похоронил ублюдка живьем и, хоть это и было чертовски рискованно, почти до утра сидел над безымянной могилой, вслушиваясь в раздающиеся то ли под землей, то ли в его воображении глухие мычащие звуки. Он курил сигарету за сигаретой, держа наготове лопату на случай, если сержант все-таки сумеет выбраться из своей могилы, и наслаждался никогда прежде не испытанным чувством исполненного долга. Оно было сродни чувству сытости – одному из самых приятных чувств, выпадающих на долю солдата срочной службы; позднее Зулус испытывал его неоднократно, но никогда оно не было таким острым, как в тот, самый первый раз.

…Он встрепенулся, осознав, что чуть было не задремал прямо тут, на березовом чурбачке, подперев щеку ладонью, с рюкзаком между ног. Это никуда не годилось, потому что означало частичную потерю самоконтроля. Тряхнув головой и хлопнув себя ладонями по коленям, Зулус энергично поднялся и принялся за работу, которой сегодня было заметно больше, чем обычно.

Первым делом он достал из рюкзака и, освободив от старых газет, воткнул острым концом в чурбак сослужившее ему добрую службу мачете – невольный подарок наркомана, который, наверное, уже загнулся – если не в тюрьме от ломки, то на воле от передозировки. Торец чурбака был мелко-мелко иссечен бесчисленными отметинами от топора и вот этого самого мачете, и при свете налобного фонаря оно смотрелось так, словно торчало здесь не первый год.

Затем пришел черед лопаты. Но прежде чем отодвинуть от стены старый зарядный ящик со щепой, Зулус положил туда и небрежно присыпал стружкой и обрывками пакли зеленый резиновый плащ из общевойскового комплекта химзащиты. Плащ был густо забрызган кровью, которую на этот раз никто не потрудился отмыть; деревянный мусор прикрывал его лишь частично, но большего и не требовалось: маньяк – он и есть маньяк, душевнобольной, которому однажды становится не до мелких деталей.

Он откопал бак, снял крышку и глубоко втянул трепещущими ноздрями едва ощутимый, но сладостный запах разложения. Не успевшая оттаять после долгого лежания в морозилке голова Гунявого с пробитым лбом и развороченным затылком укоризненно глянула на убийцу мутными стекляшками глаз. Окровавленный щербатый рот был разинут и перекошен мучительной предсмертной гримасой. Зулус зачерпнул рукой в перчатке горсть песка и мелкого мусора и тонкой струйкой высыпал все это туда, в черную гнилую пасть неумелого мокрушника. Обычно он избегал надругательства над мертвыми (если не считать обезглавливания, которое, строго говоря, надругательством не являлось, поскольку представляло собой часть ритуала), но Гунявый того заслуживал. Если бы не боязнь возможной генетической экспертизы, Зулус бы туда еще и плюнул, причем с превеликим удовольствием.

Запаянная в прозрачный полиэтилен папка с украденным из архива делом Федора Ермолаева по кличке Гунявый заняла свое место в черном мусорном пакете, а пакет присоединился к своим сородичам на дне бака. Голова Арсеньева отправилась в бак без сопроводительных документов: уголовных дел против капитана не возбуждали никогда, хотя он этого и заслуживал. Зулус мог бы многое поведать миру о похождениях бравого опера Арсеньева, но на этот раз в виде исключения предпочел воздержаться: когда подчиненный грешит так, как грешил при жизни доблестный капитан, его начальству редко удается выйти сухим из воды, отделавшись выговором.

Забросав яму песком и поставив на место ящик, Зулус затолкал в узкую щель между его задней стенкой и фундаментом дома плоский пластиковый футляр с разобранной винтовкой, в магазине которой недоставало одного патрона. Затем, подумав с минуту, достал его оттуда: это было уже чересчур даже для сумасшедшего.

Приведя внутренность гаража в первозданный вид, он поднялся на крыльцо и, немного повозившись, отпер входную дверь. Из темной утробы пустующего дома пахнуло запахами сосновой живицы, печной гари, пыли и мышиного помета. Снова включив фонарь, Зулус посветил себе под ноги и удовлетворенно кивнул: в городе за это время пыли на полу скопилось бы куда больше, а здесь, на лоне природы, в закрытом наглухо доме, ей просто неоткуда было взяться. Грязно было только около печки: несколько кусков глины, которой ее когда-то оштукатурили, отвалились и, ударившись об пол, разлетелись в мелкую крошку. Это было не страшно: зная об опасности, Зулус без труда мог ее избежать.

Пройдя через кухню, по совместительству игравшую в этом нелепо спланированном доме роль прихожей, он открыл дверь по правую руку от себя и очутился на лестнице, ведущей в небольшую мансарду. Первая же ступенька пронзительно скрипнула под ногой, заставив его непроизвольно вздрогнуть. Тогда он пошел с самого краю, с шорохом скребя лопатками по обшитой сосновыми досками стене. Это было немного неудобно, зато ступеньки теперь не издавали ни звука.

Наверху он остановился перед низенькой и узкой, неправильной формы дверцей, что вела в пространство между стеной мансарды и скатом шиферной крыши. Пригибаясь, чтобы не оцарапать макушку о торчащие из досок обрешетки концы ржавых кровельных гвоздей, Зулус вошел туда. Под ногами захрустели гранулы керамзитового утеплителя,