уже наступил.

Он взлетал по обшарпанной лестнице. Он переступал через множество ступеней. Он замер перед бронированной дверью, доставая замысловатый ключ; но – опять ничего не успел! Дверь сама перед ним распахнулась.

– Проходи, – спокойно (и в голос) сказала ему Лилит (всегда прекрасная и уже нескрываемо чужая); потом Великая Блудница повернулась и пошла, а он закричал ей вослед (сам понимая, что вполне безнадежно):

– Подожди!

– Потом. Всё для тебя будет – потом. А для меня всё – теперь: мой мир умирает. Здесь и сейчас.

Немного смешавшись, он шагнул за ней в комнату. Где Илья всё еще спал в своей смерти; но – ему (наверное) снилось отсутствие бесконечных повторов одного и того же: рождения в смерть, ведь сейчас рядом с ним была Лилит!

Но вот уже и Стас шагнул в комнату, и зашагал (на негнущихся ногах) прямо к нему.

Стас озирался и крутил головой, и не узнавал привычного миропорядка. Он озирался и (словно бы – везде) видел Илью. Человека, что всеми (бывшими и не-бывшими) жизнями и смертями мира спал (пребывал в малой смерти) посреди мирового праха.

Потом – Стаса словно бы отшвырнуло обратно – в бесконечность повторов: и опять и опять он (с окаменевшими коленями и с негнущейся выей) входил и шагал – и начинал видеть смертью уснувшего человека: того, кто действительно (а не в своем самомнении) мог бы из праха восстать и встать рядом с прекрасной и смертоносной Лилит.

Но тотчас бы явилась не менее прекрасная смерть – вместе с несокрушимым Энкиду, зеркальным отражением героя Гильгамеша: никакие двери не остановили бы Зверя – он просто пальцами смял бы любую броню как бумагу; вот так-то.

И опять, и опять Стас шагал, бесконечно озираясь. Всё компьютеры, факсы, всё картины по стенам (живопись скупа и современна) и опять, и опять он пришел и увидел, и сказал (не ведая что говорит):

– Вижу, твой мир не так уж и плох.

Она тотчас с ним согласилась, причем – без обычной усмешки:

– Да, так он и выглядит.

Он поднял левую руку и коснулся виска, и не нашел там ледяной иглы. Тогда он (как бы вместо неё) усмехнулся, и окончилось для него время притч. Он (очень просто) сказал:

– Так чего же ты хочешь?

Она сказала не менее просто:

– Его.

Он даже не дрогнул. Он промолчал, прекрасно понимая, что уже и этим изменил ей – той, что его вернула из мёртвых; но – ведь и она все свои неисчислимые века изменялась и изменяла (и в этом была не-изменна). Конечно же, она на него даже не взглянула; но – смотрела ли когда (вообще)?

А сейчас и он не смотрел на нее. Усмехнувшись, она испытала его:

– Отдай ему свою жизнь. Пусть живет вместо тебя.

Не удивившись, он ответил:

– Ты, верно, ждешь, что от твоих слов я сейчас же стану вопить и метаться от отчаяния и боли; но! Я не знаю его, а теперь и не хочу узнавать. И я не его мать, что рожает человека в муках (и в смерть).

– Да, ты не его мать.

– Верно, хочешь, чтобы снова я пошел за тобой долиною смертныя тени, и ты бы его с собой привела, взамен оставив меня.

– Да, я хочу.

Тогда он стал читать вслух (совсем как давеча Илья) неизреченные строки:

                 Он отступил, и вышла вдруг она,                  казалось, меньше ростом и печальна,                  легка и в светлом платье новобрачной.                  Все прочие – лишь улица, по коей                  она идет, идет – (и скоро будет                  в его объятиях, раскрытых с болью                  И говорит она; но не ему,                  а богу, и сейчас ей внемлет бог,                  и как бы через бога слышат все:                  «Нет у него замены. Но есть я,                  замена – я. Никто себя не сможет                  Отдать, как я. Что от меня, от здешней                  останется? Лишь то, что я умру.                  А разве не сказала смерть тебе,                  что ложе, ожидающее нас,                  принадлежит подземью. Я прощаюсь.                  Прощанье сверх прощанья.                  Никто из умирающих не может                  взять больше… —

здесь он прервал себя и попробовал саркастически рассмеяться, и не вышло у него – но это уже не имело никакого значения! Выбор им был сделан, грехопадение (измена для-ради персонификации любого фрагмента бытия) опять бесконечно повторилось: он становился богом.

– Ты больше матери мне и больше любовницы, ты заново родила меня, – сказал он ей просто. – Ты душа моя, и не могу я отказаться от души. Но душа не кукловод телу, и я не марионетка.

Она не ответила. Тогда он сказал ещё; и готов был бы говорить (как будто уже сказанного ему не достаточно) ещё и ещё:

– Какой иной помощи ждешь от меня? Отдам всё, кроме тебя и души, – так он предал свою бедную душу.

Она взглянула на него с удивлением. Светло-карим был (сейчас) её взгляд, почти зелёным; но – цвета её глаз (в отличие от царя Гильгамеша) он так и не разглядел. А потом она сказала:

– Спроси об этом у души своей; но – ведь ты и спросил. Теперь попробуй быть один, быть уже без души. Стань бездушен и автономен, обернись рационален – уходи и никогда не приходи обратно.

Было тихо. И ничего больше не было. Мир закончился для него; да и был ли когда у него целый мир; но – он не хотел своей мировой