(и смерти, и воскресению, и новой смерти) лет; но – Стас был с этим никак не согласен: тоже хотел пойти долиной смертной тени и вернуть к жизни любовь (которой у него никогда не было – было орудие, посредством которого он добивался от себя необходимого результата).

Мимо и навсегда пролетевших лет – их (тоже) как не было; но – Стас всё еще стоял перед окном в бесконечность. Окном своей пустой комнаты. Яны больше не было – как не было и раньше; но!

Теперь он знал, что теперь – не просто навсегда, а – не было и тогда, когда он (почти) полагал её своей: всё его прошлое с ней стало иллюзией (он лишь мнил, что тогда с ним что-то было, а прошлого – не было).

А ведь порой – с ее легкой руки, он уже (за себя самого забегая) полагал себя более чем полубогом, ибо – ничто в мире уже не способно было его утолить; и вот теперь он (даже не отвернувшись) словно был отстранен от окна в бесконечность (окна своей пустой комнаты); он был отстранен и увидел себя (со всей своей присвоенной волшебной властью) ничтожным.

Но до сих пор не начал понимать, что ещё в «Золотой Рыбке» получил своё «всё».

Голые стены вокруг него; но – стоят по квадрату (как четыре строки: «от Синода к Сенату»)! Копятся тени в углах – собираются неуспокоенные души тех людей, которые за шесть лет с ним и с «его» Лилит повстречались – собираются те, которым была (ими обоими) предъявлена мера.

Которые – не вынесли подобного предъявления (а теперь и он – самого себя – не вынес из ада).

А тогда (по первом возвращении из неопределимого ада – «Золотая рыбка» не в счёт) для него «всё» продолжилось на заднем сидении «вольво»: машина по-прежнему визжала резиной на поворотах и неслась вниз по горному шоссе. Его душа вернулась к нему, и он открыл глаза.

Она была за рулем. Не обернувшись, спросила:

– Ты жив! Хорошо ли тебе?

Потом она пояснила:

– Потому говорю, что в покорных стадах (даже если бегут за тобою, ища свою пропасть) нет ничего хорошего.

Он – ещё не ответил. Он ей (бы) и не ответил – даже если (бы) мог это сделать. Даже если (бы) висок его оказался сейчас пуст, и не пульсировала бы в нем ледяная игла. Потому – не оборачиваясь, Яна ему улыбнулась, и он (в-новь) увидел эту невидимую улыбку.

– Итак, мой господин! Ты «никто» родом из Санкт-Петербурга? Забери меня туда и с собой, я хочу узнать этот город.

– Хорошо, я заберу тебя с собой, – он было позволил себе толику шутливости в голосе; но – тотчас его голова раскололась! Ледяная игла в виске стала огромна и поделила висок на «инь» и «ян», причем – навсегда.

Но он так ничего (почти) не понял; он так (почти) ничего и не вспомнил. Ни явившегося Сатира, ни своей маленькой смерти, ни того, как потом подошла к нему, распростертому и (не)уцелевшему, обогнув неостывшие темные кляксы бандитов, самая прекрасная и самая ненадежная женщина.

– Петербург, новый город в сумраке и на краю, я пока что знаю о нём лишь понаслышке. Быть может, именно ты по этому краю меня проведёшь, человечек, коли не сорвёшься.

– Нет, конечно же, не сорвусь. И тебе помогу удержаться. Я хочу видеть тебя живой и моей, – сказал он глупость и не успел о ней пожалеть, ибо – она успела (не) простить; (не) обратила она внимания и на то, что говорил он – вслух.

Он преодолел свой полу-распад (надвое) и спросил:

– Рядом было огромное, кто-то или что-то, скажи, что это было?

Она повела плечами, но он был упрям.

– Хорошо, я отвечу. Пересядь, садись рядом. – и она надавила на тормоз – так, что под колесами задымился асфальт! Чуть помедлив, он вышел. Вздохнул, потом замер, уже не дыша и не видя ее лица; но – угадывая.

Она ждала. Но он ещё немного помедлил, лишь потом сел.

Машина полетела. Он ждал.

Это и был тот самый страх, что я обещала тебе показать. Теперь ты видел его настоящее лицо. Постарайся о нем поскорей забыть (отодвинуть от себя сроки), поскольку для тебя страх – бесконечен, – сказала она; но – ещё как будто смутилась.

Страх есть порождение первородного греха. Страх, которому она (по определению) должна быть неподвластна, и порой над нею (частично: из необходимости иметь дело с псево-реальность) уверенно торжествовал.

Вот и сейчас где-то впереди и не-далеко от них (в капоте), как саблезубая сытая «тигра», урчал и мурлыкал мотор.

Потом, на полном ходу и перед следующим крутым поворотом, её руки вдруг оставили руль, и она к нему обернулась.

Я позвала Зверя – для тебя; но – и мне пришлось взглянуть. Я хотела позабыть, что у страха нет и не может быть одного зрителя, и он приходит – либо ни к кому, либо – ко всем, – сказала она, как бы извиняясь за испытания, что ему уже пришлось пройти (и что только еще предстояли); но!

О гордыня мужская! Он безучастно смотрел, как мчится их неуправляемая машина и как ловко вписывается она в повороты.

– Больше подобного не повторится. Я всегда буду тебя предупреждать и честно отвечу на все вопросы, – сказала она еще, привычно солгав (известно, что можно лгать правдой); но!

Он не видел её глаз. И не потому он (почти) ей поверил. И (ровно три или шесть лет) продолжал ей верить. И не чувствовал себя лишним; но – не теперь.

Теперь (в Санкт-Петербурге) он отвлекся от теней, что копились в углах. Он сказал очень тихо – её голосом и словами; но – были лишь голос и слова. Не было её воли к власти:

– Я жив или почти жив, и мне не хорошо.

Более он не медлил. Он вышел из дома. Он сделал жест, и такси, скользившее мимо него, споткнулось. Тогда (и только тогда!) он увидел, что петербургский рассвет