– Боюсь, тут не Ритц, – сказал Арчи, зажигая в медном подсвечнике свечу и ставя ее на стол. – Но все это наше на остаток выходных. Нас никто не потревожит. Фермер – кузен Альбера.

– Здесь чудесно, – прошептала я, – просто чудесно.

В голову пришла мысль, и я не смогла удержаться, чтобы не спросить:

– Ты уже… уже был здесь? С кем-нибудь?

– Ни с кем, – он покачал головой, а потом шагнул ближе и взял меня за руки. – Честное слово, я не склонен увозить красивых молодых медсестер в уединенные дома посреди ночи. Я был тут лишь однажды, один. Мне очень нужно было передохнуть от фронта, но отпуск всего на пару дней длился. Мне хотелось тишины. Побыть где-нибудь, где можно успокоиться, хоть на какое-то время. Я сказал об этом Альберу. Он хороший человек. Старик предложил мне пожить здесь. Когда я поведал, что снова хочу погостить в этом доме, теперь с другом, что ж, он все устроил. Как-то обнадеживает, что среди всех этих несчастий встречаются такие небольшие проявления добра, правда?

Я улыбнулась и кивнула.

– Поверить не могу, что это все нам.

Я обошла комнату, коснувшись грубой балки над камином, задержавшись, чтобы понюхать пышные розы, вбирая тепло и спокойствие дома.

– Только нам…

– А теперь, – он потер руки и заглянул в коробку с припасами, – посмотрим, какое угощение нашел для нас мсье Анри.

В коробке обнаружились свежий хлеб, головка сыра, несколько помидоров с восковым налетом, коричневые яйца, яблоки, горшочек меда и даже немного драгоценных кофейных зерен. Помимо этих волшебных радостей имелся штопор и две бутылки красного вина. Арчи улыбнулся, подняв одну из них к свету.

– Найду бокалы, – проговорил он и стал копаться в единственном в комнате шкафчике.

Я расстегнула шинель, сбросила ее с плеч и накинула на один из кухонных стульев. Я твердо знала, куда хочу сесть, но что-то заставляло колебаться. К креслу-качалке я подошла медленно, словно оно могло начать двигаться без предупреждения. Я поняла, что Арчи на меня смотрит. Наверное, мое поведение казалось ему странным. Для него это было просто кресло. Для меня – такое мощное напоминание о матери, что здесь, в этом домике, так похожем на дом моего детства, чувства, которые я долго подавляла, грозили меня переполнить. Я осторожно прикоснулась к гладкому дереву. Кресло качнулось и тихонько скрипнуло; едва заметное качание, легчайший звук. Я села и прислонилась к круглым деревянным прутьям спинки. Медленно привела кресло в движение. Оно плавно набрало ход. Свет огня сбоку от меня слегка размывался, когда я качалась взад и вперед, взад и вперед. Я взглянула на Арчи, который стоял с бокалами в руках и ждал, когда я его замечу.

«Он знает, – подумала я, – знает обо мне так много».

Я улыбнулась, понимая, что не делала этого с такой частотой и таким подлинным счастьем уже очень, очень давно. В ту секунду я ощутила вину за то, что наслаждаюсь жизнью, когда многие страдают всего в нескольких милях, за пустошами. Я могла лишь догадываться, с какими противоречивыми чувствами боролся Арчи.

– Так трудно, правда, – заметила я, – забыть других? Выбросить из головы ужасы войны и просто… быть здесь.

Он кивнул, глядя на чернильного цвета вино в бокале, и тяжело опустился в старое кожаное кресло.

– Мне повезло, – сказал он, – в первую неделю у меня был отличный командир. Его звали Брунсвик. Он заметил, что я не хожу в увольнение, и поговорил со мной. «Уезжайте отсюда всякий раз, как представится случай, – говорил он. – Уезжайте и не думайте о том, что тут. Только так можно сохранить рассудок». Он был прав. Теперь он, конечно, мертв, но это не умаляет его правоты. Я научился делать то, что он велел.

– По-моему, отличный план. Больше никакой войны, пока не уедем отсюда. Договорились?

– Никакой войны. Я за это выпью.

В тот вечер мы пили вино и разговаривали до глубокой ночи. Размышляли о нашем детстве и о жизни до того, как впервые услышали о Пашендейле. Я так хотела узнать побольше о его семье, о том, откуда он, о нем самом. Мне вспомнилось то, что он сказал в кафе, и я захотела – мне стало необходимо – узнать больше.

– Ты говорил, что помогал матери, поддерживал в работе медиума. Что у тебя дар. Он у тебя по-прежнему есть?

Арчи позволил себе печально улыбнуться, и его лицо изменилось.

– Думаю, сейчас это был бы не столько дар, сколько проклятие. Здесь, в этом бедламе, что за измученные души пришли бы ко мне, если бы я мог их видеть? Что бы они сказали? – Он покачал головой. – Уверен, я бы этого не вынес.

Арчи замолчал, налил нам еще вина.

Когда он продолжил, его голос стал хриплым от чувств.

– Мне было пятнадцать, когда прервалась моя связь с ушедшими. В одночасье. Как будто внутри задули свет. Я чувствовал утрату, словно потерял семью. Понимаешь?

– Да, понимаю. Потерять эту связь… конечно, ты почувствовал себя очень одиноким. Но почему? Почему все изменилось? И почему именно тогда, ты знаешь?

Он покачал головой.

– Мама сказала, что это как-то связано с тем, что я вырос, только так она могла это объяснить.

– Я слышала, что дети от природы более восприимчивы. Чувствительны к колебаниям, отличным от тех, что существуют в нашем, нормальном мире, мире бодрствования. Становясь взрослыми, люди выходят за пределы волшебства. И все же твоя мать…

– Моя мать – исключительная женщина. Мне до нее далеко. Моя связь была непрочной. Дар работал, только когда его усиливало то, что я был ребенком. Он не смог пережить сурового превращения в мужчину.

– Но ты до сих пор сохранил чувствительность. Должен был сохранить. Иначе как ты… понял про меня?

– Нужно быть слепым, чтобы не увидеть, что ты совершенно особенная, Бесс. От тебя исходит свет. Мощная сила.

– Конечно, мощная. Хотя я за нее не всегда благодарна, она не постоянно делает меня сильнее.

Я отвернулась и посмотрела в догоравший огонь. Жар проел ореховое полено, и обнажился старый медный гвоздь, поэтому среди рыжих языков пламени плясал один зеленый.

– Иногда я чувствую себя проклятой. Когда позволяю выкручивать себе внутренности всякими «что было бы, если бы». Что было бы, если бы я могла спасти мать? Что бы случилось, будь я сильнее и сумей противостоять Гидеону? Могла у меня быть простая жизнь, с мужем, семьей, домом, в котором можно было бы остаться навсегда, любить и чувствовать себя защищенной?

Я ненадолго прикрыла глаза, отгоняя привычную боль. Открыв их, я увидела, как глубоко мои горькие слова тронули Арчи.

– Прости, – сказала я. – Нельзя печалиться. Не здесь. Не сейчас. Наверное, я позволяю себе обо всем этом думать из-за тебя. Потому что откуда-то знаю, что ты поймешь. Поймешь, каково это…

– Отличаться от остальных?

– Да, но не только. Больше. Быть связанным с чем-то еще, с чем-то удивительным, и все же не принадлежать полностью и ему. Мы словно подвешены между двух миров.