дружеское общение по условиям ссылки было невозможно, и переписка отнюдь не идиллична. Рылеев и Бестужев восприняли первую главу более чем сдержанно. Пущин писал поэту об успехе главы, но и это было формой критики, поскольку речь шла об успехе «Онегина» у московских Фамусовых! С какой целью Пушкин отступает от истины? Единственно для того, чтобы в 1830 году сказать о своей приязни к тем, с кем был в сложных отношениях в 1823–1825 годах. В последующих строках эта приязнь явлена еще отчетливее:

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал.

Без них Онегин дорисован.

Ссылка на Саади имеет свою историю; приписанная персидскому поэту фраза выносилась Пушкиным эпиграфом к поэме «Бахчисарайский фонтан»: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече. Сади». При обработке фразы в поэтическом тексте «Евгения Онегина» произошли существенные изменения: «странствуют» не просто не поместилось в поэтической строке; данный глагол импонировал «странствовавшему» Пушкину поры «Бахчисарайского фонтана» и отброшен как утративший смысл в последекабристскую эпоху. Эпиграф конкретен; онегинский вариант принципиально меняет его содержание. Теперь он читается не иначе, как именно декабристский намек: «Меланхолическое изречение Сади… проникается современной политической трагедией и напоминает о кронверке Петропавловской крепости и нерчинских рудниках»[195].

Этот прозрачный намек — «иных уж нет, а те далече» — прямым образом перекликается с опущенным в автопортрете первой главы и демонстративно (в неподходящих условиях!) восстановленным звеном автопортрета — с описанием «резвой» музы, за которой буйно волочилась «молодежь минувших дней» и которой «гордился» (и продолжает гордиться!) сам поэт. Так все становится на свои места; начальный мотив слегка поколеблен строкой «Но я отстал от их союза» и теперь возрожден как нечто непреходящее.

Декабристский смысл строки «Иных уж нет, а те далече» в новом свете предстал в исследовании В. Е. Ветловской: это пересказ мыслей Цицерона, потерявшего лучших друзей и в условиях укрепляющегося цезаризма приходящего к мысли, что погибшим лучше, чем живым. «Не имея сил ни повлиять на обстоятельства, ни изменить самому себе, Цицерон должен был убедиться в том, что его жизнь, зависящая с некоторых пор от „доброты“ то „этого“, то „того“, — только отсрочка смерти»[196]. Так — через Цицерона — Пушкин исповедовался перед далекими «друзьями, братьями, товарищами».

Взаимосвязь чисто литературных и непосредственно жизненных переживаний в поэзии Пушкина ставит перед исследователем задачу исключительной сложности. Между одним и другим исключен буквализм тождества. Литературное и личное, пересекаясь, может совпадать, но может контрастировать; далеко не всегда одно и другое поддается расслоению. Эта сама по себе диалектически противоречивая ситуация осложняется мерцанием смысла поэтического слова: строки, написанные по конкретному поводу, обретают обобщенное значение; историческая память позднейшего читателя неизбежно расставляет акценты иначе, чем поэт в момент творчества. Но и чуткий художник не может не считаться с емкостью поэтического слова.

Замечательно, что В. Е. Ветловская восстановила конкретный смысл онегинской концовки, понятный подготовленным современникам и оказавшийся затертым огромной дистанцией уровней культурного общения. Но это не означает, что надобно ограничиться этим и только этим уровнем смысла. Конкретность не отменяет обобщенности. Напротив, чем далее, тем пронзительнее звучит именно этот мотив.

Декабристы (пусть не в полном объеме Пушкин разделяет их воззрения и поступки) до конца останутся для него «друзья, братья, товарищи». Он не устанет умолять об амнистии для каторжников, поставив эту, казалось бы, частность себе в заслугу в «Памятнике».

Не ради конъюнктуры поднимаю я эту тему (какая уж тут конъюнктура в наше время). Не потому, что прикипел к теме в советское время. Не отдаю дани зловредной привычке писать наперекор современной моде. Не на косвенных данных строится моя концепция. Стремлюсь адекватно понять произведение Пушкина. В печатном тексте романа есть строки: «Иных уж нет, а те далече…», «Без них Онегин дорисован». Кто «иные», «те»? Без «кого» дорисован Онегин? На эти вопросы исследователю надлежит дать прямой ответ, независимо от личных взглядов и симпатий.

А что, если сопоставить совершенно одинаково построенные утверждения, к тому же включенные в одну строфу? «Но те, которым в дружной встрече…» — «А та, с которой образован / Татьяны милый идеал…» Фразы по форме абсолютно идентичны, а по содержанию контрастно противоположны. Основа связки — в частях речи. Существительные дают предметам имена. Местоимения — вместо имен, они на предмет только указывают. Первая фраза ведет нас, как воспоминание, «на шум пиров и буйных споров»; ныне за нею просвечивают эшафот Петропавловской крепости и сибирские рудники. Вторая совпадает только заданным импульсом движения, но вектор движения решительно не определен. Отсылка к прототипу Татьяны мистификационна. Забавно, конечно, что находились современницы Пушкина, сами себя позиционировавшие на роль прототипа Татьяны (блажен, кто верует). Полагаю, любой ответ тут обречен оставаться мнением, он не может быть успешно атрибутирован. Нарочитая неопределенность отсылки к прототипу Татьяны (вероятнее всего, как и у Онегина, отсутствовавшего) подтягивает к себе и хотя бы слегка маскирует слишком определенные и откровенные признания поэта о подтексте описания. Да ведь Пушкин проводит в печать запретную тему: должен же он был соблюдать хотя бы минимальную осторожность и прикрытие, сходное по форме и отличающееся по содержанию!

Декабристская ситуация в «Онегине» отнюдь не сводится к личным отношениям поэта с пострадавшими на междуцарствии. Драма 14 декабря изменила взгляд Пушкина на человека и историю. Романтический историзм признавал исторические заслуги только исключительных личностей, «властителей дум». Теперь обрушился барьер между человеком просто и исторической личностью.

Декабристы вошли в роман вместе с судьбой автора: политическая окраска его творчества выделена, подчеркнута в заключительном автопортрете. Включение — с чувством полного удовлетворения — в автопортрет восьмой главы упоминания вольнолюбивой музы, а также трогательное прощание с друзьями-декабристами в последней строфе — эти решающие акценты и являются неопровержимыми аргументами в пользу декабристской ориентации печатного текста романа.

Прямые факты воплощения декабристской темы в авторских монологах восьмой главы дополняются косвенными. С. М. Громбах видит декабристский намек в 17-м примечании: «Утверждая, что в его романе „время расчислено по календарю“, Пушкин как бы призывает читателя повторить этот расчет. А расчет неминуемо привел бы к установлению даты заключительной сцены романа — весна 1825 года — года декабрьского восстания»[197]. Действительно, здесь можно видеть (но при добросовестном отношении к фактам!) объяснение, почему декабристская тема не включена в сюжет романа.

Ряд декабристских ассоциаций (некоторые с натяжкой) обнаруживает Н. Н. Фатов. На несомненную, эпиграф к шестой главе, я уже опирался: «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не трудно» (имя автора, Петрарки, написано сокращенно — Петр., что