href="ch2.xhtml#id3" class="a">[57]. Что могли предпринять поляки в таких обстоятельствах, кроме как игнорировать угрозы Гитлера, объявив их блефом? Было очевидно, что, что бы они ни сделали, им придется идти на уступки; поэтому они не делали ничего. В конце концов, бездействие – лучшая стратегия для тех, кто желает сохранить все как есть, а возможно, и вообще единственная. Западные союзники Польши были, конечно, дополнительной причиной для ее дипломатической неколебимости; ясно было, что, как только Польша согласится на переговоры, Великобритания и Франция тут же пойдут на уступки в вопросе Данцига. Поэтому поляки на переговоры не соглашались. «Мюнхен» отбрасывал длинную тень. Гитлер ждал, что он повторится; Бек извлек урок из судьбы Бенеша.

Германия и Польша занимали жесткие позиции. Три западные державы – Италия, Великобритания и Франция – не решались поднять вопрос о Данциге по прямо противоположным соображениям: их позиции были слишком мягкими. Все три были убеждены, что Данциг не стоит войны; все три были согласны, что он должен отойти Германии при условии соблюдения экономических интересов Польши. При этом все три сознавали, что Польша не уступит без боя, а Гитлер не станет откладывать решение вопроса о Данциге до более спокойных времен. Италия была связана с Германией Стальным пактом, Великобритания и Франция были связаны обязательствами с Польшей. Ни одна из трех держав не хотела воевать за Данциг; ни одна из двух конфликтующих сторон не собиралась уступать. Единственное, что всем оставалось, так это игнорировать данцигский вопрос и надеяться, что и другие его тоже проигнорируют. Три западные державы изо всех сил желали, чтобы Данцига просто не существовало:

По лестнице вниз шел я раз по делам

И встретил того, кого не было там.

Сегодня он снова навстречу не лез.

Так хочется мне, чтоб он вдруг исчез[58].

Таков был дух европейской дипломатии летом 1939 г. Данцига там не было; а если бы все великие державы захотели того достаточно сильно, он бы вдруг исчез.

Когда пришел август, стало ясно, что Данциг никуда не делся. Местные нацисты неустанно провоцировали поляков; поляки отвечали с вызывающей твердостью. Все чаще поступали сообщения о передвижении немецких войск, и на этот раз слухи были обоснованными. Все ждали, что Гитлер вот-вот начнет действовать. Но как? И, что еще важнее, когда? Это был основной вопрос и в Чехословацком, и в Польском кризисах. И в том и в другом случае западные державы предполагали, что Гитлер взорвет ситуацию публично, на съезде нацистской партии в Нюрнберге. И в том и в другом случае эти предположения не оправдались; однако в Чехословацком кризисе западные державы ошибались в верную сторону, а в Польском – в неверную. В 1938 г. партийный съезд состоялся 12 сентября, а свои военные планы Гитлер привязывал к 1 октября, и поэтому «умиротворители» неожиданно получили две недели дополнительного времени. В 1939-м съезд был назначен на первую неделю сентября; на этот раз Гитлер решил добиться успеха заранее. На «Съезде мира» он будет не готовить победу, а уже объявлять о ней. Никто не мог предугадать, что военные планы Германии приурочены к 1 сентября. Эта дата – как и 1 октября в прошлом году – не была выбрана по каким-либо рациональным соображениям, будь то погодные или какие-то другие, несмотря на то что большинство авторов впоследствии утверждали обратное; ее выбрали, как в таких случаях обычно и бывает, наугад ткнув булавкой в календарь. Срок для переговоров в любом случае был мал; дипломатические планы западных держав дали осечку отчасти потому, что он оказался примерно на неделю меньше, чем они думали.

В начале августа западные державы все еще тянули время в надежде, что их неопределенные отношения с Советским Союзом удержат Гитлера от активных действий. Другие не были настолько в этом уверены. В Берхтесгаден потянулась череда визитеров, пытавшихся выяснить намерения Гитлера. Возможно, их расспросы и вынудили его наконец определиться с этими намерениями. Первыми стали венгры. 24 июля венгерский премьер-министр Пал Телеки направил Гитлеру два письма. В одном он обещал, «что в случае всеобщего конфликта Венгрия будет согласовывать свою политику с политикой Оси», но в другом уточнял: «Венгрия не в состоянии по соображениям морального порядка начать военные действия против Польши»{5}. 8 августа в Берхтесгадене министр иностранных дел Венгрии Иштван Чаки получил безжалостный ответ: Гитлеру без надобности венгерская помощь. «Польша не представляет для нас проблемы в военном отношении… Остается надеяться, что Польша в последнюю минуту все же образумится… В противном случае будет разгромлена не только польская армия, но и польское государство… Франция и Британия не смогут нам в этом помешать». Чаки заикался, извинялся и в итоге дезавуировал письма Телеки, «так как они, к сожалению, были явно неверно истолкованы»{6}.

Тремя днями позже настала очередь Карла Буркхардта, назначенного Лигой Наций верховного комиссара Данцига. И снова Гитлер был настроен воинственно: «Я нанесу молниеносный удар всей мощью механизированной армии, о которой поляки даже не имеют представления». Но одновременно он подавал и примирительные сигналы: «Если поляки абсолютно мирно уйдут из Данцига… я могу и подождать». Он ясно дал понять, чего будет ждать. Его по-прежнему устроили бы условия, выдвинутые 26 марта, – «к сожалению, поляки их решительно отвергли». Затем он высказался в более общем плане: «Мне ничего не нужно от Запада… Но я должен иметь свободу рук на востоке… Я хочу жить в мире с Англией и заключить с ней окончательный пакт; гарантировать все английские владения по всему миру и сотрудничать с ней»{7}. И с Чаки, и с Буркхардтом Гитлер явно старался произвести определенное впечатление – то воинственное, то примирительное. Точно такой же тактики он придерживался и годом ранее, так почему не сейчас? Если его речи о мире были всего лишь актерской игрой, то ею же были и его речи о войне. Какие из них воплотятся в реальность, зависело от обстоятельств, а не от заранее принятых Гитлером решений.

12 августа прибыл гость поважнее: Чиано, министр иностранных дел Италии. Итальянцы были настроены по-боевому, пока казалось, что война далеко, но всерьез обеспокоились, когда стали накапливаться свидетельства ее приближения. Затянувшаяся интервенция в Испании истощила силы Италии – вероятно, это был единственный значительный итог испанской гражданской войны. Запасы золота и сырья были на исходе; перевооружение современным оружием едва началось. Италия могла быть готова к войне не ранее 1942 г.; но и это была воображаемая дата, означавшая лишь «в некотором отдаленном будущем». 7 июля Муссолини сказал британскому послу: «Передайте Чемберлену, что если Англия будет сражаться за Данциг на стороне Польши, то Италия будет сражаться на стороне Германии»{8}. Две недели спустя он совершил полный разворот и попросил о встрече с Гитлером в Бреннере. Он собирался настаивать, что войны следует избежать и что Гитлер сможет получить все, чего хочет, на международной конференции. Немцы поначалу отмахнулись от встречи, а затем заявили, что обсуждаться на ней будет исключительно предстоящее нападение на Польшу. Вероятно, Муссолини не верил в свою способность противостоять Гитлеру; во всяком случае, он решил послать вместо себя Чиано, снабдив того четкими инструкциями: «Мы должны избежать конфликта с Польшей, поскольку локализовать его будет невозможно, а всеобщая война будет губительна для всех»{9}. На встрече с Гитлером 12 августа Чиано высказался твердо, но его слова были проигнорированы. Гитлер объявил, что предполагает напасть на Польшу, если не получит полного удовлетворения к концу августа; «он абсолютно уверен, что западные демократии… уклонятся от всеобщей войны», а вся операция закончится к 15 октября. Это заявление конкретнее всех предыдущих высказываний Гитлера; однако сомнения остаются. Он знал, что все, что он скажет итальянцам, будет передано западным державам; и он стремился поколебать их решимость, а не раскрыть Муссолини свои настоящие планы.

Странный эпизод показал, в чем заключались эти планы. Когда Чиано беседовал с Гитлером, «фюреру вручили телеграмму из Москвы». Чиано дали понять, что в ней написано: «Русские согласились на приезд в Москву немецкого