Глава 11

Война за Данциг

Августовский кризис 1939 г., приведший ко Второй мировой войне, являлся – или как минимум казался – спором о статусе Данцига. Позиции в этом споре были сформулированы в последние дни марта, когда Германия выдвинула требования относительно Данцига и Польского коридора, а Польша их отвергла. С этого момента все ожидали, что Данциг станет следующим эпицентром международного конфликта. Однако, по странному контрасту с предыдущими кризисами, о статусе Данцига не велось никаких переговоров; не предпринималось попыток искать решение или хотя бы нагнетать напряжение. Такая парадоксальная тишина в какой-то мере объяснялась ситуацией в самом Данциге. Позиции и Польши, и Германии были тут неприступными, пока они не предпринимали никаких действий; любой шаг одной из сторон привел бы к сходу лавины. Поэтому в этом случае не могло быть и речи о маневрах и торговле, которыми был отмечен Чехословацкий кризис. Судетские нацисты, как и австрийские до них, постепенно наращивали напряжение без указаний Гитлера. В Данциге напряжение и так уже достигло пика; и Гитлер если что и делал, так это сдерживал местных нацистов. В самом вольном городе они уже одержали победу; его сенат находился у них в руках. Но воспользоваться ситуацией Гитлер не мог. Если бы нацисты Данцига открыто нарушили условия регулировавших жизнь города соглашений, проголосовав за присоединение к Германии, поляки были бы вольны вмешаться в ситуацию при поддержке своих западных союзников, и это вмешательство увенчалось бы успехом. Дело в том, что от Восточной Пруссии, единственной соседней с ним немецкой территории, Данциг был отрезан Вислой, через которую не имелось мостов, тогда как поляки контролировали три железнодорожные и семь автомобильных магистралей, ведущих в город. Немецкая помощь Данцигу не могла быть половинчатой, речь шла только о полномасштабной войне; а к ней Гитлер был бы готов не раньше конца августа, когда должны были завершиться его военные приготовления.

До тех пор Данциг был беззащитен перед лицом Польши. Но и поляки не могли обратить эту ситуацию себе на пользу. Вступив в союзы с Великобританией и Францией, они так и не добились от них внятного обещания поддержки в вопросе о Данциге; более того, им было прекрасно известно, что оба их союзника склоняются в этом отношении на сторону Германии. Поляки могли сохранить расположение союзников, только ничего не предпринимая и ожидая «явной угрозы» польской независимости. Все должно было выглядеть так, будто их вынуждают действовать; а в случае Данцига этого не происходило. В аналогичных обстоятельствах прежние антагонисты Гитлера, Шушниг и Бенеш, отчаянно искали пути к отступлению, бесконечно изобретая компромиссы в надежде предотвратить надвигающийся кризис. Поляки же невозмутимо взирали, как он приближается, уверенные, что Гитлер будет разоблачен как агрессор, а обоснованные претензии жителей Данцига позабыты. На нацистские провокации поляки не реагировали; но раздававшиеся со стороны Запада настойчивые просьбы пойти на уступки тоже игнорировали.

Что касается более широкого контекста международной политики, то в этой войне нервов и Гитлер, и поляки заняли жесткие позиции. С 26 марта и до самого начала войны Гитлер больше не выдвигал никаких требований относительно Данцига. Ничего удивительного; таков был его обычный метод. Так же он в свое время ожидал предложений от Шушнига касательно Австрии; так же он ждал предложений по Чехословакии – от Бенеша, от Чемберлена и, наконец, от Мюнхенской конференции. Тогда он ждал не напрасно. Понимал ли он, что на этот раз никаких предложения от поляков ожидать не стоит? Судя по документам, да. 3 апреля он распорядился: «Подготовка [к нападению на Польшу] должна осуществляться таким образом, чтобы реализация была возможной в любое время, начиная с 01.09.39»{1}. Однако в директиве, выпущенной неделей позже, разъяснялось, что эти приготовления носят чисто предупредительный характер, на случай, «если Польша изменит свою политику… и займет позицию, создающую угрозу Германии»{2}. При этом 23 мая, выступая перед генералами, он высказывался уже не так сдержанно: «Это будет война. Задача состоит в том, чтобы изолировать Польшу… Это не должно привести к одновременному конфликту с Западом»{3}. Звучит достаточно однозначно. Но реальные планы Гитлера установить не так легко. В 1938 г. он с той же бравадой говорил и о войне с Чехословакией; но тогда он практически наверняка ставил на победу в войне нервов. И теперь подготовка к войне должна была вестись независимо от того, планировал ли он победить военными или дипломатическими средствами. Когда Гитлер общался со своими генералами, он работал на внешний эффект, а не открывал им, что у него на уме. Он знал, что генералы его не любят и ему не доверяют; он знал, что кое-кто из них планировал совершить переворот в сентябре 1938 г.; вероятно, он знал, что они постоянно посылают сигналы тревоги в британское и французское посольства. Он хотел произвести на генералов впечатление и одновременно их напугать. Потому-то 23 мая он говорил не только о войне против Польши, которую, возможно, и в самом деле собирался начать, но еще и о большой войне против западных держав, которая уж точно не входила в его планы. Расчет Гитлера оправдался: не успело совещание 23 мая закончиться, как генералы, начиная с Геринга и ниже, принялись умолять западные державы образумить Польшу, пока еще есть время.

Дальнейшее поведение Гитлера предполагает, что он не настолько твердо определился со своими планами, как утверждал 23 мая. До последней минуты он бился за польское предложение, которого так и не дождался. Может, Гитлер и не рассчитывал, что поляки сами потеряют самообладание; но он ожидал, что западные державы додавят их за него, как они сделали с Бенешем в 1938 г. Он не пытался предугадать, как именно сдадут нервы у западных держав или как именно это повлияет на поляков. Не имело для него большого значения и то, сдадутся ли поляки без войны или же будут разгромлены в изоляции; результат в любом случае будет одинаковым. В главном же – что нервы Запада не выдержат – он не сомневался. Есть также основания полагать, что уже во второй половине лета он стал догадываться, как это произойдет. Он считал, что дело довершит провал англо-франко-советских переговоров. Убежденность Гитлера в провале этих переговоров – самая удивительная черта всей этой удивительной истории. Как он мог быть настолько в этом уверен? Почему он не прилагал особых усилий для сближения с Россией и считал, что русские сами к нему придут? Неужели у него были секретные источники информации, до сих пор не раскрытые историками, – какой-то агент в коридорах Уайтхолла или Кремля, а то и прямой канал связи с самим Сталиным? Было ли это осознанием, что буржуазные государственные деятели и коммунисты не достигнут взаимопонимания, итогом глубокого социального анализа? Все может быть; узнать наверняка мы не можем[56]. Вероятно, им двигала непоколебимая уверенность азартного игрока, что чутье его не обманывает, а иначе он просто не стал бы играть. Брошенная вскользь фраза говорит о политике Гитлера больше, чем все его напыщенные речи перед генералами. 29 августа жаждавший компромисса Геринг сказал Гитлеру: «Пора прекратить эту игру ва-банк». На что Гитлер ответил: «Всю жизнь я играю только так»{4}.

Гитлеру (и не только ему) не повезло встретить в лице поляков политических игроков той же школы. Они не просто шли ва-банк; они не могли поступать иначе, если хотели сохранить свое иллюзорное положение независимой великой державы. Трезвомыслящие политики капитулировали бы в удобный для себя момент, оценив нависшие над Польшей опасности и несоразмерность им ее возможностей. Германия, мощная и агрессивная, с одной стороны; потенциально враждебная Советская Россия – с другой; вдалеке же – два не испытывающих энтузиазма союзника, стремящиеся к компромиссу с Гитлером и в силу своего географического расположения неспособные оказать действенную помощь. Польше приходилось полагаться лишь на собственные ресурсы; но и они не были толком освоены. Военную подготовку прошло менее половины мужчин призывного возраста; еще меньшая их доля могла рассчитывать на нормальное снаряжение. Чехословакия, население которой в три раза уступало польскому, годом ранее имела больше обученных солдат и офицеров; к тому же чехи располагали современным оружием. Ничего этого у Польши не было; все, что у нее было, – это около 250 устаревших боевых самолетов и единственный танковый батальон, также не отвечавший современным требованиям