укромных уголках ледокола, они пишут корреспонденции, которых ждут советские читатели. Журналистам, представляющим крупнейшие газеты страны, выпала счастливая участь — рассказать о дрейфе научной станции со слов его участников. Эти рассказы не нуждаются в «приукрашивании»: подлинные факты из жизни и работы четырех полярников, испытанные ими приключения ярче и увлекательнее любого романтического вымысла. Между корреспондентами на «Ермаке» установилось открытое соревнование: кто сумеет интереснее и обстоятельнее рассказать о научном завоевании центральной Арктики.　

— Я надеюсь, что Папанин не откажется предоставить свой дневник для опубликования в «Правде», — говорит мне Курганов. — Еще на льдине я просил его, но он был так возбужден встречей, что рассеянно ответил: «после, после…»　

— Дневник у него большой?　

— Петр Петрович говорит, что они все вели записи, а особенно подробно Папанин… Мы могли бы до Ленинграда ежедневно передавать полторы-две тысячи слов, выбирая наиболее интересное…　

С рассветом «Ермак» вышел из льдов. Воронин проложил курс к северо-восточному побережью Исландии. В седьмом часу утра Курганов, не ложившийся спать, вбежал ко мне:　

— Идем к Папанину!　

Длительная привычка рано начинать трудовой день подняла полярников в час, когда люди на корабле еще отдыхали. «Вот и хорошо — побеседуем, пока никого у них нет», — думал я, подходя к папанинской каюте, но тут же, к великому разочарованию, убедился, что нас опередили: спецкор «Известий» Виленский и спецкор «Комсомольской правды» Черненко оживленно беседовали с полярниками. Мы с Кургановым ревниво покосились на раскрытые блокноты товарищей.　

— Вы обещали вчера рассказать подробно о дрейфе, — обратился Курганов к Папанину. — Читатели очень интересуются.　

— Интересуются? — переспросил Кренкель. — Вы вот что лучше скажите: как москвичи живут, что там делается в трамваях, магазинах, в фойе кино?　

Развязав ремни вещевого мешка, Папанин запустил в него руку и вытащил объемистый пакет, перетянутый бечевкой.　

— Здесь мои дневники, — протянул он пакет Курганову, — можете использовать для «Правды», если найдете интересное…　

И вот мы сидим в боцманской каюте, листая летопись полярной экспедиции. Это — пять плотных тетрадей. Дневник начинается записью от двадцать первого мая: 　

«В одиннадцать часов утра четырехмоторный воздушный корабль «СССР Н-170» совершил посадку в районе Северного полюса…» 　

Страница за страницей раскрывают необыкновенную жизнь на дрейфующем ледяном поле, будни полярников, их внутренний мир, интимные радости и огорчения, беспокойства и тревоги, дружескую спаянность, споры и стычки.　

Папанин записывал все события в жизни четверки — большие и малые, всё, что казалось ему заслуживающим внимания. Обычно, вернувшись с ночного обхода лагеря, он снимал ледяные сосульки, наросшие на бровях, и, растерев закоченевшие пальцы, брался за карандаш, исписывая новые страницы тетради:　

«К вечеру я опять почувствовал себя плохо. Измерил температуру — 37,4 градуса. Петр Петрович дал мне две таблетки аспирина… В перчатках очищать металлические приборы от снега неудобно, а касаться их голыми руками — все равно, что трогать раскаленное железо… Странное явление: нас постоянно клонит ко сну. Может быть, это — действие полярной ночи? Однако я не наблюдал этого прежде — на Земле Франца-Иосифа и мысе Челюскин… Слышен сильный грохот, началось сжатие. Я вышел из палатки, кругом — вой, стон, треск…»　

Никто не предвидел, что дрейф так скоро отнесет льдину далеко на юг: новый год они встретили у восьмидесятой параллели, за тысячу сто километров от полюса.　

«Готовясь к новогоднему вечеру, — писал Папанин, — я открыл банку паюсной икры, достал сосиски, копченую грудинку, сыр, орехи, шоколад.　

Мы все побрились, помыли голову и подстригли длинные косы. Это было забавное зрелище…»　

Серьезное в дневнике перемешивалось с шутками. Были записи, которые нельзя читать без волнения. За три дня до окончания дрейфа над лагерем появился маленький самолет. Летчик Геннадий Власов с «Таймыра» сделал два круга и опустился на посадочной площадке, подготовленной полярниками.　

«Я побежал туда. От нас до аэродрома — два километра… Мы встретились с Власовым на полдороге, бросились друг к другу на шею, расцеловались. За долгие месяцы это был первый человек с Большой Земли. Я положил голову к нему на плечо, чтобы отдышаться, а он подумал, что я заплакал… Так мы стояли несколько минут и не могли притти в себя от радости… Власов передал мне пакетик с письмами от друзей из редакции «Правды» — первую нашу «почту» за одиннадцать месяцев, прошедших после вылета воздушной экспедиции из Москвы…»　

Последние строки дневника — в пятой тетради — дописывались уже на борту «Мурмана»: 　

«Сижу в уютной каюте, перелистываю страницы дневника, и кажется мне, что льдину я еще не покинул, что мне снится сон — сладкий, радостный… Но это не сон: я на борту советского корабля, среди друзей, среди дорогих советских людей…»　

День за днем радиостанция «Ермака» передавала в Москву тысячи слов телеграмм с выдержками из дневника и статьями четверки полярников о научных исследованиях.

V

— Исландия… Гейзеры… Фиорды… — слышно во всех уголках «Ермака». Стало известно, что ледокол зайдет по пути в одну из бухт Исландии для свидания с «Мурманцем».　

Теплый южный ветер гонит крупную зыбь, и «Ермак» тяжело раскачивается с борта на борт. Неприятное ощущение! Ледоколы, формой корпуса отличающиеся от обычных кораблей, неустойчивы на волне. Воронин посмеивается: «Это цветочки, ягодки — впереди… В Балтике ожидается шторм». Атлет-боцман с палубной командой закрепляет грузные бочки в трюме.　

Иллюминатор захлестывает зеленой волной, и каюта на какие-то секунды погружается в полумрак. Раз… два… три… четыре. Корабль кренится на другой борт; иллюминатор высоко поднимается над водой, и в толстом стекле, как призрачное видение, мелькает нос «Мурманца». Трудно ему достается! Порою кажется, что суденышко целиком скрывается под водой. Вот оно исчезло совсем. Секунда — другая, и «Мурманец» снова взлетает на гребне, чтобы через мгновение опять погрузиться в бурлящий океан.　

Непостижимо, как удалось капитану Ульянову среди зимы, в январе, провести свой маленький зверобойный бот так далеко на север, к семьдесят седьмой параллели! Но пробиться сквозь полярные льды к дрейфующей станции «Мурманцу», конечно, было не под силу: его затерло, и три недели судно дрейфовало на юг.　

«Ермак» изменил курс и теперь раскачивается еще сильнее. «Мурманец» вовсе скрылся; его радист передает нам об испытаниях, выпавших на долю команды. Третьи сутки шторм треплет судно, в машинном отделении что-то не ладится, люди выбились из сил, треть экипажа вышла из строя, но капитан Ульянов держится всем на удивление. И когда только спит этот северный мореход? Наглухо задраены все люки и иллюминаторы судна. Волны перехлестывают через борт, палубные надстройки трещат, а