Потом мальчик вырос и стал кое-что в этой жизни понимать.Потом он вырос еще больше, и его понимание расширилось. Ему стали понятныпобудительные мотивы поступков его родителей, брата и сестры. В тот момент онрешил, что за всем этим стоит подлость, своекорыстие, лицемерие и ханжество. Ипоскольку те самые правила, на соблюдении которых они настаивали, пронизываютвсю жизнь вокруг, он решил, что ничего невозможно изменить, можно толькоподстроиться.

Он подстроился. И стал как-то жить. И даже почти успокоился.А потом, когда он был уже совсем взрослым и даже доктором наук, он случайноуслышал, как его мама и его сестра разговаривают о нем.

– Подумать только, каким Володя стал, когдавырос, – говорила мама. – Никто уже не надеялся, что он выправится.Все-таки он был ужасным ребенком, совершенно бессердечным. Отказаться ехать кбольной бабушке! Уму непостижимо!

– Да уж, – вздохнула сестрица. – А как онрадовался, когда наш Ванечка умер! Это просто не человеком надо быть, чтобытакое сказать. И как у него язык повернулся?

Ты, Павел, не знаешь этих историй, да и не надо тебе… Этоинтересно только мне и моей Музе. Но поверь мне: мама и Валентина сидели ивспоминали все мои грехи, а я стоял за дверью и слушал, не переставаяпоражаться маминой простоте и Валиному цинизму. Все первые двадцать лет жизни иродители, и Миша с Валентиной ломали меня, корежили мою личность в угодусобственным интересам, прикрываясь демагогическими лозунгами о чувствеответственности, об обязанности любить и уважать старших и помогать близким. Ив тот момент, стоя за дверью и слушая, как воркуют мама и сестра, я вдругрешил: хотите жить по своим правилам? Живите. Хотите любить и беспрекословноуважать старших, хотите помогать близким, хотите холить и лелеять свое чувствоответственности? Пожалуйста. Я предоставлю вам полную возможность. Я доведуситуацию до абсурда, я создам вам милый уютный домашний ад, в котором все будетустроено по вашим правилам, и посмотрю, как вы будете в этом аду гореть.

Сейчас уже неважно, что и как я делал. Просто поясню: то,что Валентина с дочерью живут у Михаила, – моя работа. И Лену с ребенком ятоже туда воткнул. Кстати, перестань ревновать ее ко мне, отец Костика – мойбрат, и Лариса об этом знает. Еще одно поленце в адском огне… Муза тоже знает.Больше никто. Надеюсь на твою деликатность. И даже поэтические сборники,которые финансирует Миша, – моих рук дело. Мама, между прочим, очень этимгордится и всем знакомым рассказывает, какой ее сын тонкий ценитель прекрасногои щедрый меценат. А Лариса просто задыхается от злости, подсчитывая, сколькоплатьев она купила бы себе на эти деньги.

Когда я понял, что пора, я стал планировать свой уход так,чтобы от него тоже была какая-то польза. Например, умереть в день своегорождения. Я не люблю ходить на кладбище, и мне очень не нравится, когда кого-тозаставляют это делать. Могилы принято посещать как минимум дважды в году: вдень рождения и в день поминовения. По крайней мере ко мне нужно будет ездитьне два раза в год, а только один. Кто-нибудь когда-нибудь скажет мне за этоспасибо.

Но мне хотелось нанести последний удар, самый сильный. Я решилуйти так, чтобы они со своими правилами и дешевым лицемерием оказались в полнойзаднице. Ведь если жить по их правилам, демонстративно любить родных и уважатьстарших, то невозможно честно сказать близкому человеку: я тебя подозреваю вубийстве. А они будут вынуждены друг друга подозревать, у них просто неостанется другого выхода.

Я все продумал. И травму свою придумал, и лангету, славабогу, знакомые врачи есть. Предварительно стащил у мамы таблетки. Я знал, чтодаже небольшая их передозировка может привести к очень тяжелым последствиям. Ятак радовался, что день рождения выпал на воскресенье и можно будет уберечьДануську, вывести ее из-под удара.

И вот настал этот день, и с самого утра они стали приходитьс поздравлениями и подарками. Первым – Мишка, он ранняя пташка, даже в выходныеподнимается ни свет ни заря, за ним – мама, потом Лариса, потом Валя с Юлькой,потом Леночка. Я уже давно пишу это письмо, вторую неделю. Сейчас я его наконецдопишу, потом высыплю таблетки в кружку с чаем и выпью. А конволюту тщательнопротру салфеткой и только после этого выброшу в мусорное ведро. Я сделаю вседля того, чтобы моя смерть была похожа на умышленное убийство. Но я установилсрок – два месяца. Им хватит. Через два месяца Муза отдаст тебе это письмо.

Муза все время стоит рядом, положив руку на мое плечо. Тыдаже представить себе не можешь, сколько сил и мужества у этой женщины…

Не хочу, чтобы у тебя были лишние проблемы, поэтому избавлюот необходимости объясняться со следователем и моей родней. Я написал еще однописьмо, очень короткое, которое Муза тоже «найдет» через два месяца и передаств следственные органы. В нем я признаюсь в самоубийстве и рассказываю, как всебыло (то есть будет). Дело закроют.

Обнимаю тебя.

В.Р.

P.S. Вот сейчас, когда таблетки уже высыпаны в чай и мнеостается только сделать несколько глотков, я вдруг подумал, что все в этойжизни, наверное, не так просто и однозначно, как мне бы хотелось. И дело не в«правилах» и лицемерии, а в чем-то другом. На самом деле все намного сложнее итоньше, чем я себе представлял. Все не так».

Я перечитал письмо дважды, не веря собственным глазам. Потомзажмурился, посидел несколько минут, открыл глаза и перечитал в третий раз.Ничего не изменилось, все слова оставались теми же.

Честно признаться, я понял далеко не все. Насчет егоболезни, решения уйти из жизни и насчет того, как он это все устроил, –тут мне было ясно. Но вот причин я так и не понял. Как-то невнятно он ихизложил. Почему у него все так сложно? Проще надо жить, проще.

Я завел двигатель и поехал на свидание с Олей.

Сентябрь 2006 – январь 2007