Иван Тимофеевич сел за стол, обхватив голову руками, изадумался. Что значит «нас увозят»? Неужели же всех подряд, включая стариков,женщин и детей? По всему выходило, что так. А куда, для чего? И к чему такаяспешка? Эвакуация? Но, судя по сообщениям газет, если им можно верить хотьсколько-нибудь, немцы были еще слишком далеко.

Голубев сидел, думал, потом спохватился, побежал в контору,позвонил Борисову. Тот ничего вразумительного объяснить не мог, но посоветовалсидеть на месте и не рыпаться.

Голубев вернулся домой, связал в узел подушку и одеяло,перетащил в контору. В опустелой избе бабы Дуни нашел два ведра самогону и тожеотнес в контору. Там он заперся, пил, топил печку и опять пил, лежал на диване,вскакивал, размахивал руками, снова ложился и снова вскакивал и все думал,думал, думал, иногда – про себя, а чаще – вслух, отчего складывается такаяидиотская жизнь. Кто в этом виноват: люди или система? И никак не мог добратьсядо истины: с одной стороны, вроде люди формируют систему, а с другой стороны,вроде система из них же и состоит.

Время от времени звонил телефон, и представители разныхорганизаций запрашивали сведения о поставках молока и мяса, о дополнительнойсдаче в армию конского поголовья, о подготовке семенного фонда, что-тоспрашивали насчет скота, опороса, количества кур-несушек и заготовок кормов.

– Все идет по плану, – отвечал Голубев и клал трубку.

Ему звонили снова: как по плану, когда то не делается, тогонет, а это не поступало?

– Все по плану, – повторял Голубев и клал трубку.

Он еще не допил первого ведра, когда его, заросшего бородойи опухшего, арестовали за срыв всех поставок и контрреволюционный саботаж.

Трясясь в «воронке», Голубев припомнил все, что рассказывалЛеша Жаров, как встречают в тюрьме новичков, и ему стало как-то не по себе. Онпредставил себе явственно, как блатари ради потехи устроят ему «выборы», апотом и «воздушный десант». Нет, нет, этого ни в коем случае нельзя допустить.Надо сразу поставить себя так, чтобы это было совсем невозможно. Уж пусть лучшезарежут. Он вспомнил кое-что еще из того, что рассказывал ему Жаров, иподготовился к вступлению в новую жизнь.

В камере № 1 тюрьмы № 1 жизнь шла своим чередом. С тех поркак отсюда убрали Чонкина, здесь мало что изменилось. Так же поднимали людей поутрам, так же заставляли выносить парашу, так же трижды в день кормилибаландой, ну, может быть, чуть пожиже. Профессор Цинубель дорвался до власти –его назначили старостой камеры. Теперь он спал не у параши, а на нижних нарах.

Новый день в неволе только еще начинался, каждый проводилего как умел. Запятаев и Цинубель играли в шахматы, вылепленные из хлеба. Нанарах грузин Чейшвили рассказывал кому-то из новичков все ту же лирическуюисторию, как он жил одновременно с двумя певицами.

Тут раздался ужасный крик, и пан Калюжный стащил с нарупирающегося Штыка.

– Будешь красты? Будешь красты? – приговаривал пан Калюжный,выкручивая Штыку и без того уже красное ухо.

– Пусти, падло, поносник, сазан сучий! – вопил Штык, пытаясьвырваться.

– В чем дело? – поднял голову Цинубель.

– Сало вкрав, – объяснил пан Калюжный. – Я шапку обминяв увертухая за шматок сала, поклал учора це сало пид голову, а зараз дывлюсь –немае.

– Отпустите его! – резко сказал профессор. – Это что еще заметоды? Вася, ты брал это сало?

– Ты что, профессор? Не брал я, бля буду, век свободы невидать, не брал.

– Смотри, Вася, мы здесь в нашем коллективе воровства непотерпим. Как тебе не стыдно, Вася? И откуда это в тебе? Ведь ты родился не пристаром режиме. Ты родился в новом обществе, навсегда ликвидировавшем социальнуюпочву для преступности. Ведь ты же не навек сюда попал. Вот выйдешь на волю…Перед тобой все дороги… Куда же ты пойдешь с такими наклонностями?

– Кончай, профессор! Душа из меня вон, не брал я это вшивоесало. Эх, суки, – взъярился он вдруг, – пахана на вас, фраеров, нет, он бы,бля, вас покурочил, он бы вас научил свободу любить.

– Да, Вася, – грустно сказал профессор, – видно, долго ещенадо с тобой работать, чтобы сделать из тебя настоящего человека.

– Иди ты, профессор, на… – Он отошел в угол, снял штаны исел на парашу.

Конфликт, однако, сам собою как-то угас. Калюжный,смирившись с потерей, полез к себе на нары. Профессор с Запятаевымсосредоточились над неуклюжими своими фигурками. Штык, сидя на параше,задумался.

Жизнь его складывалась неудачно. Был он начинающим щипачом,то есть шарил по карманам. Много раз попадался. Били его в трамваях и впоездах, однажды даже на ходу скинули под насыпь. И мечтал он всегда о том, чтонайдется пахан, возьмет его под свое покровительство. «Не трожьте, – скажет, –суки, пацана. Он мой шестерка».

И тут дверь в камеру распахнулась, на пороге появилсягрузный, свирепого вида бородатый человек в полушубке и в шапке, надвинутой наглаза. Это был Иван Тимофеевич Голубев. Он видел устремленные на него глаза,которые смотрели, как ему показалось, очень враждебно. Особенно страшнымипоказались ему эти двое, которые, стоя над табуреткой, играли в какую-тостранную игру, наверное, кого-то проигрывали. «Бандиты! – внутренне содрогнулсяИван Тимофеевич. – Сейчас начнут издеваться или просто зарежут. Нет, надо сразупоказать, что не на того напали».

Дверь за спиной захлопнулась, проскрежетал ключ. Голубевостался на пороге один на один с этой сворой бандитов.

– Вы что, суки-падлы, законов не знаете? – закричал он сразуна всех, делая свирепые глаза и холодея от страха.

– Ты что? – не отрываясь от параши, поднял голову Штык. –Блатной или голодный?

– Отвали, поносник! – Голубев, не раздумывая, дал емусапогом под зад, и Штык слетел с параши, едва ее не опрокинув.

– Ты что? Ты что? – закрутился по камере Штык, одной рукойпридерживая штаны, а другой держась за ушибленный зад.

– Полотенце! Где полотенце, суки позорные? – сходил с умановичок и свирепо таращил свои глаза.

Штык первым сообразил, в чем дело. Одной рукой продолжаядержать штаны, другой он схватил свисавшее с нар чье-то грязное полотенце ииздалека бросил его грозному новичку. Тот поймал полотенце на лету, швырнулсебе под ноги и стал вытирать об него сапоги.