цех, проволочной щеткой содрал с них краску, а затем отполировал. Костыли заблестели, как хромированная сталь.

Когда я их принес в павильон и поставил у стены, они резко выделялись на ее фоне холодным блеском. Это произвело впечатление на Рерберга, который меня похвалил: «Молодец, рубишь!» На его языке это означало понимание визуальных задач и внимание к изобразительной стороне фильма. С этого момента Рерберг, который проводил в павильоне много времени, стал относиться ко мне доброжелательнее, а с Боимом мы с самого начала прекрасно ладили и понимали друг друга. Тарковский тоже был удовлетворен.

Действие фильма происходило в некоей западной стране. Тарковский требовал для фильма подлинных иностранных вещей и не терпел дешевой бутафории. Я поехал в Сокольники на международную выставку «Упаковка-77». Местные начальники всячески отбивались от разговора со мной, но потом все же согласились, и я попросил их разрешить взять для киносъемок какие-то вещи, которые им были не нужны. Разговор начался довольно интересно. «Тут ничего ненужного нет, — сказали мне, — здесь все нужное. В хозяйстве все пригодится. Только ради кино сделаем для тебя исключение — приезжай на следующий день после закрытия к 7.30 утра с грузовой машиной, но только не позже. В девять здесь что-нибудь искать уже будет поздно. И не вздумай спорить из‐за каких-нибудь вещей с кагэбэшниками. Они считают, что все принадлежит им. Но у тебя есть шанс — они приезжают к девяти, так что к этому времени тебя здесь уже быть не должно».

Я сделал, как велели, и привез на «Мосфильм» целый автофургон иностранных ящиков, плакатов, бутылок, проспектов, жалюзи, коробок, пустых банок и упаковок, а также новую оранжевую десятиведерную бочку из нержавеющей стали, покрытую изнутри слоем прозрачного стекловидного лака.

Все это было ярким, невиданным, экзотическим мусором. Иностранцы бросили в Сокольниках за ненадобностью всякую ненужную дребедень. Так же, как в нашем фильме инопланетяне, после пикника на Земле, для них — космической обочине. На студии меня приняли с восторгом, а бочкой заинтересовалось множество людей. Она была забракована Тарковским, как слишком красивая, и мгновенно исчезла.

Тарковский внимательно осмотрел привезенное и неожиданно сказал, что все это не годится для нашего фильма, потому что слишком ярко и рекламно. Лучше, если это будут старые, почерневшие деревянные ящики, мусор, обрывки бумаги. И вообще, длинный и высокий сводчатый «Коридор» не должен быть захламлен, его внутреннее пространство должно быть практически пустым и чуть задымленным. Сверху должна где-то капать, где-то сочиться, а в одном месте — течь струйкой вода, причем прозрачная. Мне этот коридор напомнил картины Пиранези, которые я изучал, читая «Неравнодушную природу» Эйзенштейна, а потом разглядывал в альбоме, принесенном Аликом Боимом. В этой декорации, несмотря на пустоту и аскетичность, было на что посмотреть.

У нас практически все было готово к съемкам, но тут в Таджикистане в тех местах, где мы собирались снимать, произошло сильнейшее землетрясение. Больше семи баллов по шкале Рихтера.

Землетрясение

Это случилось 31 января и спутало нам все карты.

* Роман Калмыков: Мы уже многое успели сделать по подготовке в Душанбе и Исфаре, и вдруг 31 января случилось это землетрясение. Очень пугающее происшествие — настоящее несчастье и катастрофа. Произошло это вечером. Люди уже вернулись с работы и находились дома. Мы с Абаровым сидели в ресторане гостиницы и ужинали. Вечером там поесть больше просто негде.

И вот мы сидим, разговариваем, уже несут нам какие-то блюда. Вдруг на меня начала валиться стена кухни, пол из мраморной крошки стал трескаться и становиться дыбом, столики, за которыми мы сидели, вместе с нами улетели к окну. Осколки кафеля и мрамора летели по сторонам, как пули. Я не знаю сам, как оказался на улице. Было темно, продолжались подземные толчки, вокруг на земле корчились люди и дико кричали «Аллах Акбар!». Столбы с электропроводкой искрили, ломались и падали.

У винного магазина с бутылкой водки в руках стоял совершенно пьяный человек и дико хохотал, глядя на расколотую, осыпавшуюся витрину и указывая пальцем на валявшиеся там бутылки с водкой, счастливый от невиданной возможности взять и выпить все, что хочешь и сколько хочешь. Такая у него возникла странная истерическая реакция. Все это сопровождалось страшным гулом, треском и новыми толчками. Конечно, было много жертв и разрушений, хотя по центральному телевидению, как всегда, сообщили, что жертв и разрушений нет.

На следующий день город очень изменился. Весь район землетрясения был объявлен карантином и оцеплен. Без специального разрешения въехать туда и выехать оттуда стало невозможно. Появилось огромное количество испуганных, нечастных людей из окрестных кишлаков, лишившихся жилья и вообще всего. Их глинобитные дома не выдержали удара. Целые селения рассыпались в одно мгновение и погребли под собой сотни людей. А это был конец января, и морозы там в это время стояли изрядные. Людей, сумевших выбраться из-под развалин, привозили в город. Почти всегда это были огромные семьи — целые таборы смуглых, похожих на цыган, плохо одетых людей с узлами, вещами, сумками, полными жалкого скарба. Их селили в нашу гостиницу, в Дом культуры, в спортзалы, в школы — везде, где находили свободные помещения. Все коридоры, все подсобные помещения были забиты спящими на полу людьми. Там были и женщины, и дети, и старики, и раненые. При этом время от времени начинались новые подземные толчки, и все они с криками выскакивали на улицу, падали на землю и начинали кричать и молиться. Словом, кошмар!

После обеда на центральную площадь Исфары стали привозить тела погибших для опознания. Их везли несколько дней. Естественно, всю технику и материалы, которые нам выделили для постройки декораций, — бульдозер, экскаватор, лес — все тут же забрали на спасательные работы. Нас стали просить освободить номера в гостинице. Дозвониться в Москву я не мог, потому что никакой связи там не было. Уехать тоже не мог, потому что через два дня должны приехать автомобили и люди, ехавшие из Москвы поездом: два водителя и декоратор. Я должен был разобраться с ними. Наконец, они приехали и тут же испытали эти памирские прелести на себе — вечером был толчок в 5,5 баллов, а за ним другие, чуть поменьше. Мы снова ужинали в ресторане гостиницы, и снова народ выпрыгивал в окна.

Художника-декоратора, отправленного на строительство в Исфару, звали Святослав, но он просил, чтобы его называли Свят. Это был чернобородый мужчина около тридцати, склонявшийся к православию. Землетрясение произвело на него столь сильное впечатление, что