«— Цилла, — сказал он ей однажды ночью, перед тем как лечь спать. — Тебе придется проявить понимание в ближайшие несколько недель или месяцев, не знаю, сколько потребуется времени. Я чувствую, что должен воздерживаться от искушений секса.

— Но почему? И почему со мной?

У него был довольно торжественный вид.

— Мы должны управлять нашими желаниями, чтобы они не управляли нами. Если мы способны управлять своими сексуальными влечениями, тогда мы способны управлять всеми другими желаниями.

Когда мы лежали в постели, он принял свою обычную дозу снотворного, передал мне мою, после чего, борясь со сном, принялся читать свои метафизические книги.

Будучи поверенным в его душевных делах, я должна была с такой же страстью искать ответы на мучившие его вопросы, как и он, но я терпеть не могла эти нудные трактаты, которые каждую ночь окружали нас в постели. Обычно, открыв одну из этих книг, я уже через пять минут крепко спала. Раздраженный моим очевидным равнодушием, он будил меня, чтобы поделиться проникновенным отрывком. Если я выражала хоть малейший протест, он говорил: «Цилла, у нас никогда ничего не получится, потому что ты не проявляешь интереса ко мне и к моим стремлениям». Затем язвительно; «Есть немало женщин на свете, у которых я смогу найти понимание».

[В какой — то момент] я не выдержала. Я потеряла контроль над собой и начала визжать:

— Я больше этого не вынесу! Я больше не могу это слушать! Меня тошнит от твоего вечно бубнящего голоса! Он — сводит — меня — с ума!

Я была в истерике, я рвала на себе волосы как обезумевшая.

— Что ты видишь? — потребовала я. — Скажи мне, что ты видишь?

Он уставился на меня сквозь полузакрытые глаза.

— Сумасшедшую, обезумевшую, сумасшедшую женщину, — ответил он, едва выговаривая слова из — за снотворного.

Я в слезах упала на колени рядом с ним… Когда я закончила свою тираду, до меня доносились только слабые звуки религиозной музыки, передаваемой по радио. Я подняла глаза к его лицу. Он спал глубоким сном».

8 января Элвис отпраздновал свой тридцатый день рождения. Парни подарили ему медальон с Древом жизни, и он провел этот день дома, читая свои книги и спокойно размышляя над своим прошлым, которое привело его к этому моменту, и над будущим, простиравшимся впереди. До того как он уехал в Голливуд в начале марта, он высказал некоторые свои мысли в интервью Джеймсу Кингсли, репортеру «Коммершиал эппил». «Мы прошли долгий путь от Тьюпело, — поведал он Кингсли, который, после Боба Джонсона, знал его, вероятно, лучше всех остальных мемфисских репортеров. — Я знаю, что нужно драться за то, чего ты хочешь». Его никогда не покидает жажда быть кем — то, сказал он, когда позволил чужаку редкую возможность взглянуть на Грейсленд. «Позади огромного белого дивана, — писал Кингсли, — висят красные портьеры от пола до потолка, которые автоматически раздвигаются при нажатии кнопки. У противоположной стеньг возвышается камин из непрозрачного литого стекла. Вокруг него белые кресла и многоцветные подушки на толстом белом ковре. Налево столовая, где над столом из орехового дерева свисает люстра в форме звезды. Сиденья стульев, повторяя цветовую гамму, обтянуты красным бархатом.

С другого конца гостиной открывается вид на музыкальную комнату — с роялем цвета слоновой кости и таким же телевизором… «Как вы думаете, тот дом в Тьюпело поместился бы в этой комнате?» — спросил он, с гордостью демонстрируя Кингсли остальной дом (впрочем, для фотографа «Коммершиал эппил» он остался под запретом), свои семь или восемь машин, автофургон и три мотоцикла — и тот образ жизни, который был столь же нарочито скромным, сколь и причудливым. «Его представление о хорошем обеде — маленький стейк и картофель. Завтрак обычно состоит из хорошо поджаренного бекона, яичницы, тостов и кофе… Перекусывать он любит сандвичами с желе или арахисовым маслом и измельченными бананами». Он знал о своей репутации затворника, сообщал Кингсли, но всячески старался показать, что «вовсе не потерял уважения к своим поклонникам… Я удаляюсь не от своих поклонников, а от самого себя». Он надеется, что когда — нибудь у него будут дети, сказал он, если только сможет найти ту единственную девушку. А если у него будут дети, сказал он, то «я назову мою первую дочь Глэдис — в честь моей мамы».

Затем он посмотрел на часы и с улыбкой повернулся к репортеру. «Послушайте, давайте покончим с этим делом. Уже больше восьми часов, а на улице прекрасный вечер. Как — никак я веду ночной образ жизни. Солнце зашло, и светит чудесная луна. Пора гулять».

К тому времени, как интервью вышло 7 марта, он был в Голливуде, но, несмотря на всю удовлетворенность собой и своей жизнью, которую он выказал репортеру («Элвис столь же изысканно любезен, как и карикатурный джентльмен — южанин… [его язык представляет собой] смесь просторечных словечек, странным образом оттеняемых словами человека интеллектуального, который не удовлетворился образованием, полученным им в хьюмзской средней школе»), он больше не был тем человеком, которым был раньше. Ибо его наконец посетило видение на пути в Дамаск.

Он ждал его так долго, что ему стало казаться, что он никогда его не дождется. Ларри неустанно твердил, что ему просто нужно набраться терпения, что нельзя понуждать такие вещи, однако его нелегко было успокоить. Он вот уже целый год как посвятил себя своим занятиям, он прочитал сотню книг, и если чему — то было уготовано случиться, то этому следовало уже случиться.

Он выложил все это Ларри как раз перед тем, как они добрались до Амарилло, остановившись, внезапно зарулив к мотелю, поскольку Марти жаловался, что у них нет времени останавливаться, ведь им нужно быть в Лос — Анджелесе в выходные, чтобы успеть к съемкам, начинавшимся в понедельник. Ларри обнаружил Элвиса в его номере «измученным и подавленным. Не говоря ни слова, он встал и стал ходить по комнате взад и вперед, в отчаянии качая головой. Наконец он твердо сказал: «Ну ладно, Ларри. Выкладывай правду, черт побери. Что я делаю не так, а? Что со мной не так? Может быть. Бог не любит меня или что — то в этом роде… Все, что я хочу, — это знать истину, знать и чувствовать Бога. Я ищу истину, только истину. Ты пробудил это во мне, и с тех пор как я начал искать истину, я не пережил никакого откровения — ничего. Я действительно верю во все духовные учения. Я по — настоящему