Джейс перехватывает мой взгляд. Боль и замешательство в его глазах для меня как пощечина. Зачем мама пришла? У нас с Джейсом все было ясно, и тут появилась она. Зачем?

Джейс кивает на дверь:

– Мы принесем мороженого из холодильника в гараже. Пошли, Сэм!

На столе еще две большие пачки.

– Но ведь… – начинает Элис, глядя на них.

Джейс качает головой:

– Сэм!

Я выхожу следом за ним. У Джейса ходят желваки, а плечи напряжены так, что я чувствую физически.

Едва мы спускаемся с крыльца, Джейс набрасывается на меня.

– В чем дело? Зачем она здесь?

Я отшатываюсь от него:

– Не знаю.

Мама держится так спокойно, будто все в порядке, и она просто заглянула к соседям. Но ведь нормальным тут и не пахнет. Откуда такое спокойствие?

– Это очередная хрень от Клэя? – осведомляется Джейс. – Он велел ей прийти и сыграть в добрую тетю, пока никто, кроме меня, не знает правду?

Слезы жгут мне глаза, еще немного, и я расплачусь.

– Не знаю, – повторяю я.

– Клэй велел ей внушить моей семье, что она такая милая, на плохое не способна, а я свихнулся и несу чушь или…

Я хватаю Джейса за руку:

– Я не знаю.

Это очередной трюк Клэя? Возможно. По-моему, это скорее демонстративный жест, предложение мира, хотя политический ход тоже не исключен. Меня мутит… Что я должна думать? Что чувствовать? Слезы, которые я до сих пор сдерживала, катятся по щекам, и я лихорадочно их вытираю.

– Прости! – Джейс тянет меня к себе, и я утыкаюсь ему в грудь. – Конечно же ты не знаешь. Просто она, как ни в чем не бывало, сидит у нас на кухне и ест пиццу. Мне от этого…

– Мерзко, – подсказываю я и зажмуриваюсь.

– Дело не только в папе, но и в тебе, Сэм.

Хочется поспорить, хочется снова сказать, что человек мама неплохой. Но если она впрямь явилась по наущению Клэя, чтобы «раскрыть свою белую пушистую сущность»…

– Эй, вы несете мороженое? – кричит Элис. – Не поверила бы, но нам не хватило!

– Секунду! – кричит в ответ Джейс, торопливо поднимает гаражную дверь, залезает в холодильник, всегда нагруженный продуктами из «Костко», и достает упаковку мороженого. – Пошли, а то они там тарелки съедят. – Он пытается растянуть губы в своей фирменной беззаботной улыбке, но получается плохо.

Когда мы возвращаемся на кухню, Джордж говорит моей маме:

– На мороженое я люблю сыпать сухой завтрак «Лакомство гориллы». Этот завтрак не из настоящих горилл.

– Да? Ясно.

– Там арахисовое масло и разные полезности. – Джордж роется в коробке «Лакомства», наклоняет ее и высыпает хлопья в миску. – Зато если купить много коробок такого завтрака, можно спасти горилл. И это хорошо, ведь они вымарывают.

«Переведи», – одним взглядом просит мама. Или это значит «Спаси!»?

– Вымирают, – подсказываю я.

– Да, да, правильно! – Джордж поливает молоком мороженое с хлопьями и тщательно размешивает. – Это значит, что они не находят себе пару и навсегда умирают.

Повисает тишина. Тяжелая тишина. «Навсегда умирают» эхом разносится по кухне. По крайней мере, для меня. Мистер Гарретт, лежащий в грязи под дождем… образ, который нарисовал Джейс, теперь сопровождает отзвук того жуткого удара. Мама тоже слышит этот отзвук? Она откладывает свой кусок пиццы и промокает губы, судорожно сжимая бумажную салфетку. Джейс смотрит на пол.

Мама встает так резко, что едва не опрокидывает стул:

– Саманта, можно тебя на два слова?

В меня впиваются щупальца страха. Сейчас мама потащит меня домой смотреть, как действует тактика выкручивания рук от Клэя. Не надо, пожалуйста! Я бросаю взгляд на Джейса.

Мама наклоняется над столом и смотрит Джорджу в глаза.

– Очень жаль твоего отца, – говорит она. – Надеюсь, он скоро поправится.

Мама стремглав бросается на улицу, уверенная в том, что я иду следом.

«Иди!» – беззвучно шепчет Джейс и кивает на дверь. Его замысел я понимаю без труда: он должен знать все.

Мамины сандалии стучат по подъездной дорожке. Я бегу за ней. Мама замирает и медленно оборачивается. Уже почти стемнело, под уличным фонарем желтеет освещенное пятно.

– Мама! – Я заглядываю ей в глаза.

– Те дети… – бормочет она.

– Что с ними? – не понимаю я.

– Я больше не могла сидеть там с ними, – медленно отвечает мама, потом частит: – Не знаешь номер палаты у мистера Гарретта? Он ведь в больнице «Мейплвуд Мемориал»?

Перед моим мысленным взором мелькают картинки одна мелодраматичнее другой. Клэй накроет лицо мистера Гарретта подушкой, пустит воздух ему в систему. А мама… Я уже не представляю, на что способна она. Неужели может прийти и есть пиццу, потом совершить нечто ужасное?

Она ведь уже совершила ужасный поступок, а потом, образно выражаясь, пришла к Гарреттам с угощением: «Я ваша добрая соседка!»

– А что? – спрашиваю я.

– Мне нужно рассказать ему о том, что случилось. О том, что я сделала. – Мама поджимает губы и оглядывается на дом Гарреттов, на аккуратный квадратик света за дверью-ширмой.

Слава богу!

– Прямо сейчас? Ты скажешь ему правду?

– Все расскажу, – тихо отвечает мама, достает из сумочки блокнотик и ручку. – Какая у него палата?

– Мама, он в реанимации! – резко напоминаю я. Как она могла забыть? – Поговорить с ним ты не сможешь. Тебя не пустят. Ты не член семьи.

Мама смотрит на меня и удивленно хлопает глазами:

– Я твоя мать.

Теперь удивляюсь я, но потом догадываюсь: мама решила, что я не считаю ее своей семьей. Прямо сейчас это кажется правдой. Я вдруг понимаю, насколько отдалилась от нее. Всеми силами, моральными и физическими, я защищаю эту семью. Мама… Ее ужасный поступок… Ее защищать я не могу.

– Тебя к нему не пустят, – говорю я вслух. – В реанимацию можно только близким родственникам.

Мама меняется в лице, и я, борясь с дурнотой, пытаюсь разобраться в ее чувствах. На лице мамы написан стыд, но с примесью облегчения: ей не придется встречаться с мистером Гарреттом.

Мой взгляд падает на универсал, на водительскую дверцу. Есть один человек, заслуживающий правду не меньше, чем мистер Гарретт. Мама судорожно разглаживает подол.

– Поговори с миссис Гарретт, – предлагаю я. – Расскажи ей все. Она дома. Можешь прямо сейчас поговорить.

Мама бросает взгляд на дверь-ширму, потом отворачивается, словно дом Гарреттов – бушующий вулкан: