ногтями? Мало того, то ли от стресса, то ли от недоедания, но с зимы стали ужасно выпадать волосы, и от пышной причёски, которой она втайне гордилась, остался какой-то крысиный хвостик.

Жалкие попытки сделать причёску и накрасить губы не в счёт — для того, чтобы следить за собой, надо иметь желание нравиться себе и окружающим. А её женские желания иссякли вместе со слезами. И мысли у неё теперь короткие и приземлённые, лишь о том, как свести концы с концами и чтобы дети забыли горе.

Она покосилась на Фрица Ивановича, который сосредоточенно объезжал ямы на дороге:

— Фриц Иванович, я высказать не могу, как я вам благодарна за эту поездку. Посмотрите на радость Гали и Ромы. У них даже лица стали другие. А эти страусы такие забавные!

— И хозяин тоже, — заметил Фриц Иванович.

Рита смешалась:

— Ну да, и хозяин. Хотя и удивляюсь, как он решился переехать сюда из города.

Фриц Иванович вздохнул:

— Решиться на серьёзный поступок всегда трудно, особенно если большинство окружающих тебя осуждают. Если бы в своё время моя мама Вера… — Он оборвал речь, потому что те воспоминания были очень острыми, колкими, ломкими, и одна мысль о том, что могло бы случиться, если бы не хрупкая девушка в потрёпанной гимнастёрке, приводила его в ужас.

Сбросив скорость, Фриц Иванович прислушался к беседе на заднем сиденье.

— Если страусы помогут нам разбогатеть, то мы сможем починить дровяник и переложить печку, а ещё подвести в дом горячую воду, как у Фрица Ивановича, — бубнила Галя, загибая пальцы. — И маме тогда можно будет не работать, а сидеть дома и варить обед.

Тут Рита подумала, что чего-чего, а дома она насиделась вдосталь, и если через месяц она не устроится на работу, то к Новому году они не разбогатеют, а совершенно точно обеднеют.

Рома послушно кивал, но в конце добавил, что ещё неплохо бы купить пару моделек вертолёта и иногда запускать над фермой, чтобы страусам было не скучно.

Дома детей ждал сюрприз, потому что сразу с крыльца Рита прошла в кладовку и вынесла оттуда подарок Никиты. Внутри, обёрнутое в ячеистый полиэтилен, лежало страусиное яйцо размером с поллитровую банку. В глазах Ромы и Гали сквозило такое благоговение, что было решено яйцо сварить, раскрасить и покрыть лаком на вечное хранение или до той поры, пока не появится своя страусиная ферма.

Половину яйца раскрашивал Рома, а половину Галя.

— Мама, а ты помнишь Лину? — спросила вдруг Галя, когда рисовала на яйце голубые полосы.

— Конечно помню. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Вспомнила, и всё.

Галя изобразила на волнах крошечную лодку с человечком. Потом подумала и добавила к ней парус, чтоб лучше держалась на плаву. Без паруса в море никак нельзя.

* * *

— Знаете, Фриц Иванович, мне её жалко. Я знаю, каково это, когда жизнь рушится в один момент, — призналась Рита, глядя, как Надежда Максимовна потерянно бродит по двору. Судя по внешнему наблюдению, соседка совершенно забросила хозяйство. За прошедшую неделю на альпийской горке успел дать побеги высокий хлыст конского щавеля, а на веранде несколько дней стояла неубранная посуда. Вчера Рита заметила, как Надежда Максимовна взяла в руки тяпку, несколько раз ковырнула в грядке кустик клубники и снова бросила тяпку в сарай.

Чтобы улучшить обзор, Фриц Иванович вытянул шею и ворчливо заметил:

— У всех нас хотя бы раз рушилась жизнь, Риточка. Абсолютно у всех. И у вас, и у меня, и даже у тех страусов, что клюют корм на ферме у Волчегорского. Но Надежда должна справиться. — Он помолчал. — Если, конечно, хватит ума понять, как поступить правильно. Иногда для человека самое трудное — поступить правильно, несмотря ни на что.

Она сидели в саду Фрица Ивановича под старой яблоней с пунцовыми яблоками, сочными, но очень кислыми.

— Кстати, мне сегодня звонили Мила с Гришей и пригласили в сентябре на свадьбу, — сообщила Рита.

— О как! — Фриц Иванович поднял руку и сорвал яблоко. — Значит, Григорий оказался лучше, чем я думал. Ну, как говорится, совет да любовь. — Он покатал яблоко в ладонях и отдал Рите: — Пусть ваши ребята придут и нарвут, сколько смогут. Эти яблоки лёжкие, долежат до Нового года и станут сладкими.

Закинув голову, Рита оценила масштабы урожая вёдер в пять или шесть. Можно и насушить, и наварить, и наесться от пуза. Неудобно пользоваться чужой добротой, но в её финансовом положении не резон отказываться от помощи.

— Спасибо, завтра же и придём.

Назавтра метеорологи предсказывали умеренно тёплую, сухую погоду. Их выводы подтверждались розовым закатом, что купался в лучах солнца над дальним лесом. Похожие на смирных овечек серые облака медленно гуляли по небу.

Рита потрепала по загривку Огурца, который прижимался к её ногам. Памятуя о своём страшном жизненном опыте, он всё ещё не рисковал отходить далеко от хозяев.

— Вот и славно, — подвёл итог Фриц Иванович. — Мои дети ленятся заниматься заготовками, а мне эта яблоня дорога, и очень обидно, когда яблоки пропадают. Я посадил её для мамы Веры, когда окончательно уезжал из села. Старая яблоня, старый дом, старый хозяин… — В его голосе зазвучала горечь. — Когда меня не станет, мои дети перестанут сюда ездить, всё обветшает окончательно. Но в память обо мне сын с дочкой, конечно, не будут продавать дом. — Он сделал паузу. — Продадут внуки. Так же, как вам продали дом Полины. Она сказала, что не выйдет замуж, моя Полина, — Фриц Иванович покачал головой, — и останется одинокой на всю жизнь. За меня выйти замуж не может, а за другого не хочет. Вот такие пироги.

Опустив голову, он задремал или сделал вид, что задремал, и перед тем как уйти, Рита тихонько, невесомо укрыла ноги старика вязаным платком, который всегда лежал на ручке кресла.

Конечно, он не спал. Просто остро захотелось побыть одному, наедине со своими воспоминаниями, которые приходили и уходили, повинуясь странным капризам памяти. Иной раз, что-то припоминая, Фриц Иванович никак не мог ухватить суть дела, а иногда, совершенно нежданно, прошлое возвращало обратно не только чувства, но и цвета, шумы, запахи, слёзы на щеках или безудержный смех.

Фриц Иванович откинулся в кресле и прислушался к шелесту ветра в листве. Сейчас август и в саду пахнет яблоками. Тот же запах плыл по селу, когда они с мамой Верой в победном сорок пятом году сошли с поезда. Паровоз коптил и очень страшно свистел, почти как пролетающий над головой снаряд. Когда поезд давал гудок, Фриц наклонялся,