До этого был госпиталь, где он предпочитал прятаться по углам, пока однажды его не отыскала смешливая санитарочка Вера. У неё был курносый нос и румяные щёки, сплошь покрытые веснушками. Глаза у Веры имели свойство меняться и в зависимости от освещения казались то зеленоватыми, то карими. В подвале, откуда она его вытащила, глаза выглядели чёрными угольками. При виде белого халата он задрожал, как зверёк в предчувствии смерти, но Вера прижала его к тёплой груди, пахнущей лекарствами, и стала шептать что-то мягкое и убаюкивающее. Она гладила его по голове, по плечам, по затылку со спутанными волосами, и с того момента он стал таскаться за ней как хвостик, а за двадцатилетней Верой закрепилось почётное звание мама Вера.

Однажды ночью усатый доктор нашёл его спящим на коврике под дверью женской казармы.

Стукнув в дверь костяшками пальцев, доктор зычно рявкнул:

— Младший сержант Гомонова, иди забирай своего пацана и пристрой его где-нибудь рядом, чтобы он не болтался под ногами.

Тогда Фриц стал уже немного понимать по-русски, но сам не мог произнести ни слова.

Мама Вера выгородила ему угол за растянутой на стульях простынёй в ржавых пятнах от йода и замытой крови. Перед сном Фриц слышал, как девушки, раздеваясь, щебечут между собой. Иногда они плакали, особенно когда получали из дома конвертики писем, и тогда он сжимался в комочек, подспудно угадывая за собой какую-то огромную вину, в которой был совершенно не виноват.

От страха, что мама Вера исчезнет, он несколько раз за ночь вскакивал проверить, здесь она или нет. Если мама Вера была на дежурстве, то он спал вполуха, вскидываясь на каждый звук, как собачонка в ожидании хозяина.

Постепенно он стал помогать маме Вере и девушкам застилать кровати и бегать в столовую за кипятком. Нарезанный хлеб в столовой стоял прямо на столе, и разрешалось брать сколько угодно. Обычно Фриц выбирал самый увесистый ломоть, чтобы потом спрятаться в укромное местечко и сразу же засунуть его в рот, пока не отняли, хотя никто и не думал отнимать — наоборот, официантки часто подкладывали ему в карманы куски сахара или комочки сухофруктов с кисло-сладким вкусом напитка под странным названием «компот».

О том, что пришла беда, Фриц догадался после того, как мама Вера стала отсылать его куда-нибудь, вроде бы по делу, а сама красила губы и исчезала. Возвращалась она быстро, но зато потом долго улыбалась и её загадочные глаза становились почти синими.

Конечно, тогда, ребёнком, ухватывая основную суть, Фриц Иванович не понимал мелочей и разговоров, но спустя годы сознание возродило былое с необыкновенной чёткостью и яркостью.

— Ну, Верунчик, недолго тебе оставаться в девках, — сказала как-то медсестра Оля — низенькая толстушка в круглых очках. — Зря ты мальчишку приручила. Куда теперь его денешь?

Она кивнула головой на Фрица, и под её взглядом он насупился.

— С собой возьмём, — засмеялась Вера, — куда я теперь без него? Мой Сашуня знаешь какой добрый! Он только рад будет, что у нас уже настоящая семья, с ребёнком. Ни нянчить не надо, ни пелёнки стирать.

— Ну-ну, — многозначительно протянула Оля. Протерев очки, она водрузила их на нос и сквозь прозрачные стёкла долгим взглядом посмотрела на Фрица, словно выбирая место, куда лучше сделать укол.

Вериным женихом оказался старший лейтенант Александр Чураев из команды выздоравливающих. Он летал на бомбардировщике, и прямо там, в госпитале, ему вручили орден Боевого Красного Знамени. Александр гордо сидел на кровати, приколов орден прямо на свежие бинты, и принимал поздравления. Шутка ли: специально к Чураеву в госпиталь прибыл начштаба фронта, чтобы лично пожать руку герою-лётчику. Генерал был невысокий, щуплый, подвижный, с быстрой речью и усталыми глазами под тяжёлыми веками. Вокруг него толпились раненые, медсёстры, врачи, военные в гимнастёрках с нашивками и медалями. За время житья в госпитале Фрицу не довелось видеть так много улыбок и слышать столько радостных возгласов.

Стоя у изголовья кровати, Вера сияла, как фары трофейного «Виллиса», что привезло высокое начальство и что сейчас стоял под окнами кабинета главврача. Фриц, по обыкновению, отирался возле Веры. Он постоянно трогал её то за халат, то за руку, пока не наткнулся на колючий взгляд старшего лейтенанта. Быстро, почти молниеносно, Чураев шевельнул бровью, словно бы полоснул автоматной очередью, ясной без слов: «Не трожь. Моё». Фрицу отступить бы, стушеваться, но он от испуга ещё крепче вцепился в край Вериного халата и так и стоял по стойке смирно, пока генерал говорил Чураеву что-то важное и непонятное.

По случаю торжества Вера завила кудри и повязала косынку таким образом, чтобы локоны покрывали плечи и шею тугими кольцами.

Пожелав Александру скорейшего выздоровления, генерал с одобрением посмотрел на Веру.

— Твоя невеста, старший лейтенант?

Насколько позволяла рана, Чураев выпрямился:

— Так точно, товарищ генерал-майор, невеста. Младший сержант Гомонова.

Вера зарделась.

— Ну, совет да любовь, как говорится, — проговорил генерал, — и на войне можно найти счастье.

В его голосе слышались нотки горечи, понятные всему фронту, потому что семья генерала погибла в оккупированном Минске.

— Так точно, товарищ генерал-майор, — снова повторил Чураев.

Генерал улыбнулся, отчего его лоб покрылся морщинками. Рукой с тонкими музыкальными пальцами он указал на Фрица, мёртвой хваткой державшего Верин халат:

— Что за паренёк? Сын полка?

— А, этот, — Рот Чураева скривила усмешка. — Это так… фриц.

Поскольку дальнейшее Фриц Иванович всегда вспоминал с большим душевным волнением, то открыл глаза, встал с кресла и прошёлся по саду, бормоча собственное имя. Сейчас его утешали звуки собственного голоса.

Тогда, в госпитале, едва Александр сказал «фриц», мальчик будто бы снова оказался под той страшной бомбёжкой, когда земля взлетала на воздух, перемешивая воду и выворачивая камни. И женщина с белым лицом тянулась к нему и кричала:

— Фриц! Фриц! Фриц…

И он внезапно вспомнил своё имя — Фриц. В голове загудело, стены сдвинулись. Потолок стал медленно качаться вверх и вниз. Чтобы не упасть, он одной рукой схватился за Веру, а другой за генерала и истошно заорал: «Я, я, Фриц!»

Сейчас он понимает, что сорвавшееся с языка «я» обозначало «да» по-немецки. Но в итоге получилось вполне русская фраза, произнесённая впервые за долгое время молчания.

* * *

Во второй половине августа зарядили дожди, и Рита засобиралась в город. Скоро школа, грядут медосмотры, поиски работы и та ежедневная рутина, которая всасывает в себя будни, как топкое болото, осаживаясь на дне илистыми отложениями.

Сумки были собраны с вечера. Утром Фриц Иванович обещал отвезти их на станцию,