– Лоуренс, – сказал он с порога, – я ждал твою матушку и у входа, и на трамвайной остановке, но она, кажется, очень задерживается.

– Она здесь, – сказал я. – Она вернулась раньше.

Мои слова несколько смутили его. Действительно, когда он вошел на кухню, где было гораздо светлее, я увидел, что он, против обыкновения, взволнован. Словно пытаясь найти объяснение своему состоянию, он сказал:

– По лестнице уже трудней подниматься, чем раньше.

– Присаживайтесь, – сказала мать. – Угощайтесь вместе с нами.

– Нет, спасибо.

– Тогда позвольте предложить вам чашку чая.

– Нет, нет… спасибо, вы так добры.

Он сел и взял чашку, которую мать протянула ему. Его рука слегка дрожала, так что чай чуть пролился в блюдце, но сам Пин обрел некоторую уверенность. Он пристально посмотрел на меня:

– Как ты себя чувствуешь сегодня, Лоуренс?

– Намного лучше, сэр, – сказал я, чуть не добавив при этом: «и вполне готов к вашим плохим новостям».

– Отлично… отлично, – сказал он.

Его привычка повторять слова внезапно вызвала у меня раздражение. Я точно знал, что он собирается сказать, и я хотел, чтобы он, черт возьми, не тянул. Я сказал:

– Если у вас есть какая-то информация, я вполне могу ее принять.

Он вздохнул с облегчением:

– В таком случае продолжу. Вообще-то, сначала я хотел поговорить с твоей матушкой. Чтобы узнать, не поможет ли это твоему выздоровлению. Но теперь готов признаться, что я только что из университета и, как ты догадался, результаты эссе на стипендию Эллисона известны. – Он медленно пил чай и продолжал ровным голосом, не глядя на меня: – Ты помнишь характер задания – апология королевы Марии, и могу тебя заверить, что большинство кандидатов лезли из кожи вон, чтобы подсластить мед. Они не заметили хитрости в вопросе – в словах «насколько это возможно», и, Бог свидетель, я сам не заметил. Они попали в ловушку и практически канонизировали королеву, и, когда жюри, состоящее из двух священников-пресвитерианцев и профессора богословия по имени Нокс, объявило результаты, все так и обмерли. – Он засипел, оттого что напряг голос, и ему пришлось жадно глотать чай. – Однако каким-то образом, чего никто не мог предсказать, нашелся один кандидат, который, не в силах привести каких-либо доказательств в защиту королевы, был вынужден осудить ее самым решительным образом. Я понимаю, что члены жюри восприняли его эссе с огромным удовлетворением, как оправдание их собственных убеждений и как сочинение, достойное высшей оценки. Они единогласно дали ему стипендию Эллисона. – Я начал чувствовать что-то необычное. На лице матери застыло странное, напряженное выражение, а Пин тем временем продолжал: – Лоуренс, должно быть, кто-то наверху присматривает за дураками, особенно если это юные дураки с какими-то способностями.

Он больше не мог сдерживаться. Внезапно вскочив и опрокинув чашку, он обхватил меня за шею и запрыгал, исполняя нечто вроде танца на одной ноге. Полузадушенный, я едва расслышал его победный крик. Но я понял, что по какой-то невероятной счастливой случайности, по капризу обстоятельств, над которыми я был не властен, я все-таки поступлю в университет.

В этот момент ликования все казалось решенным. Наше будущее наконец определилось. Мысль о долгой и изнурительной борьбе, которая предстоит впереди, никогда не приходила мне в голову. Однако в течение следующих пяти лет мы должны были сражаться с обстоятельствами, которые серьезно потрепали нас. Хотя моей матери было гарантировано место в корпорации, ее еженедельная заработная плата была такой жалкой, что ее едва хватало для удовлетворения даже самых насущных потребностей. Однако благодаря чудесам экономии и самоограничения она ухитрялась со всем справляться, обходясь без посторонней помощи, если не считать Саймона, который и сам получал мало, но все же посылал нам какие-то суммы из Испании. От прочих родственников не было ни пенса, да мы и не просили ничего. Бернард по-прежнему сибаритствовал со всеми удобствами в имущественно отчужденных «Погребах Ломонда», каким-то образом уклонившись от всех решений об их сносе, тогда как Лео молча и неумолимо продолжал сколачивать огромное состояние. В этом достойном похвалы процессе его мелочность и скупость выросли до такой степени, что Энни наконец ушла от него и отплыла из Гринока к сыну в Канаду. С грустью я провожал ее в Монреаль. В редких случаях, когда я проходил мимо Лео на улице, он притворялся, что не видит меня. Даже тогда меня поражала его страшная худоба, а когда, спустя годы, он умер совершенно один в жалкой комнатушке в Горбило – «храм тамплиеров» был уже продан за какую-то фантастическую сумму, – то поговаривали, что причиной смерти, по крайней мере отчасти, было его голодание. В завещании Лео, написанном собственноручно, где основными бенефициарами были компании, производящие пищевые продукты, имелся пункт, согласно которому конкретно его племянники и племянница исключались из числа наследников.

Единственным, кто пострадал от такого проявления семейных чувств, была Нора. К тому времени моя собственная медицинская практика уже процветала, а Теренс, дав отставку мисс Гилхоли в пользу владелицы старинного отеля в Дублине, был весьма обеспечен. Однако брак Норы, заключенный в порядке компенсации за прошлые ошибки, – увы, бесполезная с обеих сторон попытка поправить то, что непоправимо, – стал катастрофой. Донохью ничуть не изменился, редко бывал дома, и когда он в конце концов исчез, Нора осталась одна в Ливерпуле с тремя маленькими детьми, которых надо было растить.

Все это, разумеется, еще принадлежало будущему, и пока мы с матерью боролись за каждый шиллинг и пенс. Печально, как мало в ту пору я думал о ее героическом самопожертвовании и как часто наши отношения становились напряженными и трудными. Занимаясь сравнительной анатомией, я теперь не был религиозно настроен, в то время как ее набожность стала еще очевидней. По многим другим вопросам наши представления серьезно разнились, и у нас бывали периоды отчуждения, когда для меня ее холодность, ее молчание с поджатыми губами становились мукой.

Уверен, что это я был виноват. И все же откуда взяться любезности и доброжелательности, когда ты голоден, плохо одет – сколько лет я еще оставался в той же, в поте лица пошитой Шапиро, перекрашенной одежке, – изолированный от других своей очевидной нищетой, в вечном страхе провалиться на экзаменах. Хотя в моих первых двух семестрах значится, что я сдал на отлично ботанику и зоологию, каждый последующий экзамен мерещился мне как ужас от сознания того, что, если я не сдам, все кончено. В ту пору для бедных студентов еще не было серьезной помощи от государства, и по условиям моей едва ли адекватной стипендии второго шанса сдать экзамен мне не предоставлялось. Я все еще вижу, как сижу, уперев локти в стол, подбородок в ладонях, просматривая «Анатомию» Куэна, а мать вышла прямо перед закрытием магазинов в субботу вечером, чтобы поторговаться на самом дешевом рынке ради жалкого куска мяса, а по возвращении подвергнуться оскорблениям какого-нибудь хама, посланного вытребовать у нас просроченный платеж за квартиру.