– За что ее вообще дразнить? – спросила я вслух.

Куда больше этого заслуживала я. Это ведь я – тронутая. Поехавшая. Это я убогая, раздражающая, ненормальная, это на таких, как я, надо показывать пальцем и говорить: «Ха-ха-ха, глядите, какая неудачница!» Это я никогда не ела свиные ребрышки руками, не хотела оставаться на ночевку в чужих домах, потому что боялась грязи, не отмечала дни рождения друзей на катке, чтобы не брать напрокат коньки, которые уже кто-то носил до меня… Так что в моем случае насмешки были бы очень понятны! Но ведь у Роуз не было ни единого недостатка, просто не к чему было придраться!

– Такова людская природа, – сказала мама, положив джинсы в стопку. – Люди испорчены и потому унижают других.

– Да ведь Роуз во всем замечательная!

– О, повод найти несложно. Даже если ты почти безупречен, обидчики что-нибудь да отыщут. Отгородиться от мира нельзя, Эви. Я знаю, что ты давно пытаешься это сделать, но от неприятностей никто не застрахован, а люди в большинстве своем злы, и потому – что бы ты ни делала – мир никогда не оставит тебя в покое. Это невозможно. Единственное, на что мы способны, – это не потворствовать злу. Вот почему я так тобой горжусь…

Я подняла на нее глаза:

– Гордишься? Почему? Все-таки выписка из психушки – так себе почетная грамота, ее над лестницей не повесишь.

– Да, горжусь. Потому что ты, несмотря на все то, что тебе пришлось пережить, осталась добрым и хорошим человеком. Ты не озлобилась. А если и озлобилась, то лишь на себя. Возможно, ты и чувствуешь себя сломленной, но других не ломаешь!

– Я превратила твою жизнь в ад.

Мама улыбнулась и снова меня обняла.

– Ты ведь не нарочно! И без конца ругаешь себя за это. Думаю, нам всем надо собраться и поговорить, чтобы научиться правильно относиться друг к другу. Мы общались с Сарой, и она дала нам несколько ценных советов. Ты ведь не рассказывала нам о симптомах обострения, а решила их скрыть. В этом есть и наша с папой вина. Не только твоя. Может, эта моя «строгость во благо» не особо-то и помогает?

Я рассмеялась:

– Ну не можешь же ты наблюдать сложа руки, как у меня едет крыша! Так я никогда не поправлюсь!

– Согласна. Но нам с папой стоит поработать над принятием этой ситуации. Потому что вот это все, – она указала на стены палаты и на мои бинты, – не твоя вина.

– Не будь я такой слабой…

– Нет, – резко перебила она. – Ты не виновата.

– Но…

– Эвелин, – сказала мама, и в ее голосе прозвучала такая строгость, что я тут же осеклась. – Посмотри на меня. Послушай, – продолжила она и обхватила мое лицо ладонями. – Ты ни в чем не виновата.

И я снова зарыдала – так горько и безутешно, что, казалось, не успокоюсь уже никогда.

Как меня навещала Роуз

Я так крепко ее обняла, что чуть не задушила.

– Почему ты мне ничего не рассказывала? – спросила я, в глубине души надеясь, что крепкими объятия ми можно изгнать из ее души всю боль.

В ответ Роуз тоже меня обняла что было силы:

– А ты мне почему не сказала, что тебе хуже?

– Что это за девчонки? Скажи! Я их убью! А потом отговорюсь тем, что у меня «случилось помешательство», и меня даже не накажут!

– Эви, никогда больше так со мной не поступай, обещаешь?

Папа, стоявший рядом и наблюдавший за нами, усмехнулся:

– Девочки, вам не кажется, что на вопросы надо бы и ответить?

Роуз наконец отстранилась, и мы с улыбкой уставились друг на друга.

– Ладно, я первая, – вызвалась я. – Прости меня за то, как я с тобой обошлась… – начала я и посмотрела на папу. – И не только с тобой, со всеми вами! Я думала, что у меня все под контролем. Думала, что я такая же, как все, – призналась я и опустила глаза на изувеченные руки. – Как же я ошибалась!

Роуз снова меня обняла.

– Я тебя прощаю! Но при одном условии, – пробормотала она, уткнувшись мне в плечо.

– При каком это? – встревоженно спросила я, похлопав ее по спине. – Сразу говорю: убираться у тебя в комнате я не готова!

Роуз усмехнулась, но смех был невеселый. Мы обе знали, что я еще не скоро смогу нормально относиться к уборке. Врачи и медсестры даже разрешали мне касаться выключателя по шесть раз. По части ритуалов мне вообще позволялось многое, во всяком случае, пока я не «привыкну к новому образу жизни» – то есть к палате, к изуродованным рукам, к травматичному обострению.

– Нет, убираться в моей комнате ни к чему, – сказала Роуз. – Но я хочу, чтобы ты пообещала, что перестанешь сравнивать себя с другими.

– Что? – Я так изумилась, что отпрянула назад, разорвав наши объятия.

– Ты ведь часто говоришь: «Как жаль, что я не такая-то» или «Вот бы стать такой-то и такой-то». Ты так одержима идеей нормальности, но ведь нормальность – это скучно, а ты у нас необыкновенная! Пообещай, что перестанешь бежать от себя.

Уже, наверное, в миллионный раз за день на глаза мне навернулись слезы.

– Пусть это и прозвучит как изречение из печенья с предсказаниями, но сперва нужно полюбить себя – и тогда тебя полюбят другие!

Мы с папой переглянулись.

– Я это уже говорила, но готова повторять еще и еще, – сказала я. – Ты СЛИШКОМ МУДРАЯ для своего возраста!

Роуз пожала плечами и игриво пошевелила бровями:

– Да не говори. На самом деле я Ганди!

– Ну нет, до этого еще далеко!

Мы расхохотались, но лицо Роуз вдруг погрустнело. Я взяла ее за руку, а она даже не вздрогнула от шершавого прикосновения моих бинтов.

– Как ты? – тихо спросила я. – Мама мне рассказала, через какой ад тебе пришлось пройти… Я их убить готова, честное слово.

– Наверное, меня переведут в другую школу, – ответила она.

– Все настолько плохо?

– Да.

Я не нашла ничего лучше, чем обнять ее – так, как может обнять лишь сестра. Мы так и вцепились друг в друга, и каждая надеялась передать другой свою любовь и исцелить ее от боли. И мы немало удивились, когда папа подошел к нам и прижал нас обеих к себе.

Тут в палату зашли медсестры и сообщили, что приемные часы подошли к концу. Папа взял свой портфель, положил мне на стул шоколадку и улыбнулся на прощание. Роуз же задержалась у моей кровати.

– Эмбер и Лотти – твои подружки, которым родители звонили, когда ты пропала, – спрашивают, как у тебя дела.

– Ты ведь им ничего не рассказывала? – спросила я, едва сдерживая осуждающие нотки в голосе.