— Я сейчас уйду, сейчас, но еще раз: будьте счастливы, одниили с тем, кого выберете, и дай вам бог! А мне — мне нужен лишь идеал!

— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас…Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я будупомнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и обуединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперьхоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимаяруку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы этопонимаете?

— Нельзя?

— Нельзя, долго нельзя… в этом уж я виновата… Я вижу, чтоэто теперь совсем невозможно… Мы будем встречаться иногда у папá…

«Вы боитесь «пылкости» моих чувств, вы не верите мне?» —хотел было я вскричать; но она вдруг так предо мной застыдилась, что слова моисами не выговорились.

— Скажите, — вдруг остановила она меня уже совсем у дверей,— вы сами видели, что… то письмо… разорвано? Вы хорошо это запомнили? Почему вытогда узнали, что это было то самое письмо к Андроникову?

— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его…Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили,я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… —проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув нанее, быстро вышел.

Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало вуме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг оЛизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном словедавеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко насердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.

Я отпустил Матвея и велел приехать за мной, ко мне наквартиру в девять часов.

К обеду я опоздал, но они еще не садились и ждали меня.Может быть, потому, что я вообще у них редко обедал, сделаны были дажекой-какие особые прибавления: явились на закуску сардины и проч. Но к удивлениюмоему и к горю, я застал всех чем-то как бы озабоченными, нахмуренными: Лизаедва улыбнулась, меня завидя, а мама видимо беспокоилась; Версилов улыбался, нос натуги. «Уж не поссорились ли?» — подумалось мне. Впрочем, сначала все шлохорошо: Версилов только поморщился немного на суп с клецками и оченьсгримасничал, когда подали зразы:

— Стоит только предупредить, что желудок мой такого-токушанья не выносит, чтоб оно на другой же день и явилось, — вырвалось у него вдосаде.

— Да ведь что ж, Андрей Петрович, придумать-то? Никак непридумаешь нового-то кушанья никакого, — робко ответила мама.

— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашимгазетам, у которых что ново, то и хорошо, — хотел было сострить Версилов ноигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугалмаму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами иозиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что ужотобедала, уселась подле мамы на диване.

Я все еще не успел приобрести расположения этой особы; даже,напротив, она еще пуще стала на меня нападать за все про все. Особенноусилилось ее неудовольствие на меня за последнее время: она видеть не могламоего франтовского платья, а Лиза передавала мне, что с ней почти случилсяприпадок, когда она узнала, что у меня лихач-извозчик. Я кончил тем, что повозможности стал избегать с ней встречи. Два месяца назад, после отдачинаследства, я было забежал к ней поболтать о поступке Версилова, но не встретилни малейшего сочувствия; напротив, она была страшно обозлена: ей очень непонравилось, что отдано все, а не половина; мне же она резко тогда заметила:

— Бьюсь об заклад, ты уверен, что он и деньги отдал и надуэль вызывал, единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.

И ведь почти она угадала: в сущности я что-то в этом родетогда действительно чувствовал.

Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно наменя накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого ипришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это нестоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии.Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко мне, то есть небыла мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором. Так случилось итеперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия;заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не подумав о том, чтоговорю:

— В кои-то веки я здесь обедаю, и вот ты, Лиза, как нарочно,такая скучная!

— У меня голова болит, — ответила Лиза.

— Ах, боже мой, — вцепилась Татьяна Павловна, — что ж, чтобольна? Аркадий Макарович изволил приехать обедать, должна плясать ивеселиться.

— Вы решительно — несчастье моей жизни, Татьяна Павловна;никогда не буду при вас сюда ездить! — и я с искренней досадой хлопнул ладоньюпо столу; мама вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на меня. Я вдруграссмеялся и попросил у них прощения.

— Татьяна Павловна, беру слово о несчастье назад, —обратился я к ней, продолжая развязничать.

— Нет, нет, — отрезала она, — мне гораздо лестнее быть твоимнесчастьем, чем наоборот, будь уверен.

— Милый мой, надо уметь переносить маленькие несчастияжизни, — промямлил, улыбаясь, Версилов, — без несчастий и жить не стоит.

— Знаете, вы — страшный иногда ретроград, — воскликнул я,нервно смеясь.

— Друг мой, это наплевать.

— Нет, не наплевать! Зачем вы ослу не говорите прямо, когдаон — осел?

— Уж ты не про себя ли? Я, во-первых, судить никого не хочуи не могу.

— Почему не хотите, почему не можете?

— И лень, и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды,что я не имею права других судить потому, что «страдать не умею», а чтобы статьсудьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но вприменении ко мне, может, и правда, так что я даже с охотой покорился суждению.

— Да неужто ж это Татьяна Павловна вам сказала? — воскликнуля.

— А ты почему узнал? — с некоторым удивлением взглянулВерсилов.

— Да я по лицу Татьяны Павловны угадал; она вдруг такдернулась.

Я угадал случайно. Фраза эта действительно, как оказалосьпотом, высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячемразговоре. Да и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностяминалетел на них всех вовсе не вовремя: у каждого из них было свое, и оченьтяжелое.