У нас в прошлый раз действительно вышел разговор в этомроде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, онаулыбнулась мне как ребенку:

— Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хужетвоего простит. Христос — отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самойглубокой тьме…

Я с ними простился и вышел, подумывая о шансах увидетьсясегодня с Версиловым; мне очень надо было переговорить с ним, а давеча нельзябыло. Я сильно подозревал, что он дожидается у меня на квартире. Пошел япешком; с тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень приятно.

Я жил близ Вознесенского моста, в огромном доме, на дворе.Почти входя в ворота, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым.

— По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и дажеподождал тебя у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они там у тебя вечноссорятся, а сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.

Мне почему-то стало досадно.

— Вы, верно, только ко мне одному и ходите, и, кроме меня даПетра Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?

— Друг мой… да ведь все равно.

— Куда же теперь-то?

— Нет, уж я к тебе не вернусь. Если хочешь — пройдемся,славный вечер.

— Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мнойпо-человечески и, например, хоть намекнули мне только об этой проклятой игре, ябы, может, не втянулся как дурак, — сказал я вдруг.

— Ты раскаиваешься? Это хорошо, — ответил он, цедя слова, —я и всегда подозревал, что у тебя игра — не главное дело, а лишь вре-мен-ноеуклонение… Ты прав, мой друг, игра — свинство, и к тому же можно проиграться.

— И чужие деньги проигрывать.

— А ты проиграл и чужие?

— Ваши проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это —страшная нелепость и глупость с моей стороны… считать ваши деньги своими, но явсе хотел отыграться.

— Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денегнет. Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю,несмотря на его обещания.

— В таком случае, я в вдвое худшем положении… я в комическомположении! И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?

— Это — уж твое дело… А действительно, нет ни малейшей статитебе брать у него, а?

— Кроме товарищества…

— Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего быты находил возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни былосоображениям?

— По каким это соображениям? Я не понимаю.

— И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, ябыл в этом уверен. Brisons-là, mon cher,[56] и постарайся как-нибудь неиграть.

— Если б вы мне зараньше сказали! Вы и теперь мне говоритеточно мямлите.

— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой толькорассорились, и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай,мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть тольковторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совестьдругих и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки,конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь:никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.

— Я рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях.Я вас еще об одном хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было.Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, двамесяца назад, как мы сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о мамеи о Макаре Ивановиче, — помните ли, как я был с вами тогда «развязен»? Можно либыло позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать? И что ж? вы ниодним словечком не подали виду: напротив, сами «распахнулись», а тем и меня ещепуще развязали.

— Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать… такиечувства… Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоемлице, и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела…

— И только обманули меня тогда и еще пуще замутили чистыйисточник в душе моей! Да, я — жалкий подросток и сам не знаю поминутно, чтозло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался итотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.

— Cher enfant, я всегда предчувствовал, что мы, так илииначе, а с тобой сойдемся: эта «краска» в твоем лице пришла же теперь к тебесама собой и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же лучше… Ты, моймилый, я замечаю, в последнее время много приобрел… неужто в обществе этогокнязька?

— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моемсердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтобне переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Яочень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?

— Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она — премилая иумная. Mais brisons-là, mon cher.[56] Мне сегодня как-то до странностигадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там,разумеется, примирился, и были объятия? Cela va sans dire.[58] Грустно как-то кним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, инойраз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра…И скучища же, скучища, о боже!

— Мама…

— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо,mais…[59] Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня?Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсьигнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?

— Ничего не знаю решительно и даже не заметил бы совсем,если б не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не может не полезть кусаться.Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал У Анны Андреевны; она и там ещебыла какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у АнныАндреевны?

— Знаю, мой друг. А ты… ты когда же был давеча у АнныАндреевны, в котором именно часу то есть? Это мне надо для одного факта.

— От двух до трех. И представьте, когда я выходил, приезжалкнязь…