— С каким бы негодованием вышла иная, а вы сели! — вскричаля в упоении.

— Вы никогда так прежде не позволяли себе говорить.

— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, чтоговорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромноерешение и почувствовал, что его выполню. А как принял это решение, то сейчас исошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я вашили нет? Ответьте мне — вот вопрос!

Краска быстро залила ее лицо.

— Не отвечайте еще, Катерина Николавна, а выслушайте все ипотом скажите всю правду.

Я разом сломал все заборы и полетел в пространство.

— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… авы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя,проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… выискали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна,удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения былиосновательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — вашеписьмо к Андроникову, так ли?

— Вы видели это письмо? — быстро спросила она, в смущении иволнении. — Где вы его видели?

— Я видел… я видел у Крафта… вот у того, которыйзастрелился…

— В самом деле? Вы сами видели? Что ж с ним сталось?

— Крафт его разорвал.

— При вас, вы видели?

— При мне. Он разорвал, вероятно, перед смертью… Я ведь незнал тогда, что он застрелится…

— Так оно уничтожено, слава богу! — проговорила онамедленно, вздохнув, и перекрестилась.

Я не солгал ей. То есть я и солгал, потому что документ былу меня и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном я несолгал, потому что в ту минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это письмов тот же вечер. Клянусь, если б оно было у меня в ту минуту в кармане, я бывынул и отдал ей; но его со мною не было, оно было на квартире. Впрочем, можетбыть, и не отдал бы, потому что мне было бы очень стыдно признаться ей тогда,что оно у меня и что я сторожил ее так долго, ждал и не отдавал. Все одно: сжегбы дома, во всяком случае, и не солгал! Я был чист в ту минуту, клянусь.

— А коли так, — продолжал я почти вне себя, — то скажитемне: для того ли вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, чтоподозревали во мне знание о документе? Постойте, Катерина Николаевна, ещеминутку не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил,все это время подозревал, что вы для того только и ласкали меня, чтоб из менявыпытать это письмо, довести меня до того, чтоб я признался… Постойте, ещеминуту: я подозревал, но я страдал. Двоедушие ваше было для меня невыносимо,потому что… потому что я нашел в вас благороднейшее существо! Я прямо говорю, япрямо говорю: я был вам враг, но я нашел в вас благороднейшее существо! Всебыло побеждено разом. Но двоедушие, то есть подозрение в двоедушии, томило…Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойтееще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас,в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь… тоесть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведьпонимаю. Что ж тут может быть неестественного и дурного? Вы мучаетесьдокументом, вы подозреваете, что такой-то все знает; что ж, вы очень моглижелать, чтоб такой-то высказался… Тут ничего нет дурного, ровно ничего.Искренно говорю. Но все-таки надо, чтобы вы теперь мне что-нибудь сказали…признались (простите это слово). Мне надо правду. Почему-то так надо! Итак,скажите: для того ли вы обласкали меня, чтоб выпытать у меня документ… КатеринаНиколаевна?

Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меняуже без тревоги, напротив, чувство было в лице; но она смотрела как-тозастенчиво, как будто стыдясь.

— Для того, — проговорила она медленно и вполголоса. —Простите меня, я была виновата, — прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мнеруки. Я никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов;даже от нее, которую знал уже.

— И вы говорите мне: «виновата»! Так прямо: «виновата»? —вскричал я.

— О, я уже давно стала чувствовать, что пред вами виновата…и даже рада теперь, что вышло наружу…

— Давно чувствовали? Для чего же вы не говорили прежде?

— Да я не умела как и сказать, — улыбнулась она, — то есть яи сумела бы, — улыбнулась она опять, — но как-то становилось все совестно…потому что я действительно вначале вас только для этого «привлекала», как вывыразились, ну а потом мне очень скоро стало противно… и надоело мне все этопритворство, уверяю вас! — прибавила она с горьким чувством, — да и все этихлопоты тоже!

— И почему, почему бы вам не спросить тогда прямехонькимобразом? Так бы и сказали: «Ведь ты знаешь про письмо, чего же тыпритворяешься?» И я бы вам тотчас все сказал, тотчас признался!

— Да я вас… боялась немного. Признаюсь, я тоже вам и недоверяла. Да и вправду: если я хитрила, то ведь и вы тоже, — прибавила она,усмехнувшись.

— Да, да, я был недостоин! — вскричал я пораженный. — О, выеще не знаете всех бездн моего падения!

— Ну уж и бездн! Узнаю ваш слог, — тихо улыбнулась она. —Это письмо, — прибавила она грустно, — было самым грустным и легкомысленнымпоступком моей жизни. Сознание об этом поступке было мне всегдашним укором. Подвлиянием обстоятельств и опасений я усумнилась в моем милом, великодушном отце.Зная, что это письмо могло попасть… в руки злых людей… имея полные основаниятак думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажутпапá… а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление… в его положении…на здоровье его… и он бы меня разлюбил… Да, — прибавила она, смотря мне ясно вглаза и, вероятно, поймав на лету что-то в моем взгляде, — да, я боялась тоже иза участь мою: я боялась, что он… под влиянием своей болезни… мог лишить меня исвоих милостей… Это чувство тоже входило, но я, наверно, и тут перед нимвиновата: он так добр и великодушен, что, конечно, бы меня простил. Вот и все,что было. А что я так поступила с вами, то так не надо было, — кончила она,опять вдруг застыдившись. — Вы меня привели в стыд.

— Нет, вам нечего стыдиться! — вскричал я.

— Я действительно рассчитывала… на вашу пылкость… и сознаюсьв этом, — вымолвила она потупившись.

— Катерина Николаевна! Кто, кто, скажите, заставляет васделать такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, — ну что бы вамстоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне,как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего не было, — понимаете,как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой? Ведь я глуп игруб, я бы вам тотчас поверил, я бы всему поверил от вас, что бы вы ни сказали!Ведь вам бы ничего не стоило так поступить? Ведь не боитесь же вы меня в самомделе? Как могли вы так добровольно унизиться перед выскочкой, перед жалкимподростком?