— В этом по крайней мере я не унизилась перед вами, —промолвила она с чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв моевосклицание.

— О, напротив, напротив! я только это и кричу!..

— Ах, это было так дурно и так легкомысленно с моей стороны!— воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрытьсярукой, — мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда выу меня сидели… Вся правда в том, — прибавила она, — что теперь обстоятельствамои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правдуоб участи этого несчастного письма, а то я было уж стала забывать о нем… потомучто я вовсе не из этого только принимала вас у себя, — прибавила она вдруг.

Сердце мое задрожало.

— Конечно нет, — улыбнулась она тонкой улыбкой, — конечнонет! Я… Вы очень метко заметили это давеча, Аркадий Макарович, что мы часто свами говорили как студент с студентом. Уверяю вас, что мне очень скучно бываетиногда в людях; особенно стало это после заграницы и всех этих наших семейныхнесчастий… Я даже мало теперь и бываю где-нибудь, и не от одной только лени.Мне часто хочется уехать в деревню. Я бы там перечла мои любимые книги, которыеуж давно отложила, а все никак не сберусь прочесть. Я вам про это уж говорила.Помните, вы смеялись, что я читаю русские газеты, по две газеты в день?

— Я не смеялся…

— Конечно, потому что и вас это так же волновало, а я вамдавно призналась: я русская и Россию люблю. Вы помните, мы всё с вами читали«факты», как вы это называли (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываетекакой-то… странный, но вы иногда так оживлялись, что всегда умели сказатьметкое слово, и интересовались именно тем, что меня интересовало. Когда выбываете «студентом», вы, право, бываете милы и оригинальны. Вот другие роливам, кажется, мало идут, — прибавила она с прелестной, хитрой усмешкой. — Выпомните, мы иногда по целым часам говорили про одни только цифры, считали ипримеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляетсяпросвещение. Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошимиизвестиями… хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами самими,наконец, будет. Я в вас встретила искренность. В свете с нами, с женщинами, такникогда не говорят. Я на прошлой неделе заговорила было с князем —вым оБисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, ивообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но всес какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, скоторою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся«не в свое дело»… А помните, как мы о Бисмарке с вами чуть не поссорились? Вымне доказывали, что у вас есть своя идея «гораздо почище» Бисмарковой, —засмеялась вдруг она. — Я в жизни встретила лишь двух людей, которые со мнойговорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и… бла-го-родногочеловека, — произнесла она внушительно, — и еще — вы сами знаете кого…

— Версилова! — вскричал я. Я чуть дышал над каждым еесловом.

— Да; я очень любила его слушать, я стала с ним под конецвполне… слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!

— Не поверил?

— Да, ведь и никто никогда мне не верил.

— Но Версилов, Версилов!

— Он не просто не поверил, — промолвила она, опустив глаза истранно как-то улыбнувшись, — а счел, что во мне «все пороки».

— Которых у вас нет ни одного!

— Нет, есть некоторые и у меня.

— Версилов не любил вас, оттого и не понял вас, — вскричаля, сверкая глазами.

Что-то передернулось в ее лице.

— Оставьте об этом и никогда не говорите мне об… этомчеловеке… — прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. — Но довольно;пора. (Она встала, чтоб уходить.) — Что ж, прощаете вы меня или нет? —проговорила она, явно смотря на меня.

— Мне… вас… простить! Послушайте, Катерина Николаевна, и нерассердитесь! правда, что вы выходите замуж?

— Это еще совсем не решено, — проговорила она, как быиспугавшись чего-то, в смущении.

— Хороший он человек? Простите, простите мне этот вопрос!

— Да, очень хороший…

— Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведьзнаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он илинет, но я про него узнаю сам.

— Ах, послушайте! — с испугом проговорила она.

— Нет, не буду, не буду. Я пройду мимо… Но вот что толькоскажу: дай вам бог всякого счастия, всякого, какое сами выберете… за то, что высами дали мне теперь столько счастья, в один этот час! Вы теперь отпечатались вдуше моей вечно. Я приобрел сокровище: мысль о вашем совершенстве. Я подозревалковарство, грубое кокетство и был несчастен… потому что не мог с вами соединитьэту мысль… в последние дни я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно какдень! Входя сюда, я думал, что унесу иезуитство, хитрость, выведывающую змею, анашел честь, славу, студента!.. Вы смеетесь? Пусть, пусть! Ведь вы — святая, выне можете смеяться над тем, что священно…

— О нет, я тому только, что у вас такие ужасные слова… Ну,что такое «выведывающая змея»? — засмеялась она.

— У вас вырвалось сегодня одно драгоценное слово, —продолжал я в восторге. — Как могли вы только выговорить предо мной, «чторассчитывали на мою пылкость»? Ну пусть вы святая и признаетесь даже в этом,потому что вообразили в себе какую-то вину и хотели себя казнить… Хотя,впрочем, никакой вины не было, потому что если и было что, то от вас все свято!Но все-таки вы могли не сказать именно этого слова, этого выражения!.. Такоенеестественное даже чистосердечие показывает лишь высшее ваше целомудрие,уважение ко мне, веру в меня, — бессвязно восклицал я. — О, не краснейте, некраснейте!.. И кто, кто мог клеветать и говорить, что вы — страстная женщина?О, простите: я вижу мучительное выражение на вашем лице; простите исступленномуподростку его неуклюжие слова! Да и в словах ли, в выражениях ли теперь дело?Не выше ли вы всех выражений?.. Версилов раз говорил, что Отелло не для тогоубил Дездемону, а потом убил себя, что ревновал, а потому, что у него отнялиего идеал!.. Я это понял, потому что и мне сегодня возвратили мой идеал!

— Вы меня слишком хвалите: я не стою того, — произнесла онас чувством. — Помните, что я говорила вам про ваши глаза? — прибавила онашутливо.

— Что у меня не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что якаждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?

Она стояла среди комнаты, с муфтой и с шалью в руке.

— Нет, я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потом. Яеще напишу два слова Татьяне Павловне.