— Я и не помню, что вы просили ей передать. Да вы и не просили:вы просто сказали, что будете в три часа, — оборвал я нетерпеливо. Я не гляделна нее.

— Ах! — вдруг вскричала она, — так если вы забыли сказать, асами знали, что я буду здесь, так вы-то сюда зачем приехали?

Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева в ее лице, а былалишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражениилица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вотвидишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило всеее лицо.

Я не хотел отвечать и опять потупился. Молчание продолжалосьс полминуты.

— Вы теперь от папá? — вдруг спросила она.

— Я теперь от Анны Андреевны, а у князя Николая Ивановичавовсе не был… и вы это знали, — вдруг прибавил я.

— С вами ничего не случилось у Анны Андреевны?

— То есть что я имею теперь сумасшедший вид? Нет, я и доАнны Андреевны имел сумасшедший вид.

— И у ней не поумнели?

— Нет, не поумнел. Я там, кроме того, слышал, что вывыходите замуж за барона Бьоринга.

— Это она вам сказала? — вдруг заинтересовалась она.

— Нет, это я ей передал, а слышал, как говорил давечаНащокин князю Сергею Петровичу у него в гостях.

Я все не подымал на нее глаз: поглядеть на нее значилооблиться светом, радостью, счастьем, а я не хотел быть счастливым. Жалонегодования вонзилось в мое сердце, и в один миг я принял огромное решение.Затем я вдруг начал говорить, едва помню о чем. Я задыхался и как-то бормотал,но глядел я уже смело. Сердце у меня стучало. Я заговорил о чем-то ни к чему неотносящемся, впрочем, может быть, и складно. Она сначала было слушала с своейровной, терпеливой улыбкой, никогда не покидавшей ее лица, но мало-помалуудивление, а потом даже испуг мелькнули в ее пристальном взгляде. Улыбка всееще не покидала ее, но и улыбка подчас как бы вздрагивала.

— Что с вами? — спросил я вдруг, заметив, что она всявздрогнула.

— Я вас боюсь, — ответила она мне почти тревожно.

— Почему вы не уезжаете? Вот, как теперь Татьяны Павловнынет, и вы знаете, что не будет, то, стало быть, вам надо встать и уехать?

— Я хотела подождать, но теперь… в самом деле…

Она было приподнялась.

— Нет, нет, сядьте, — остановил я ее, — вот вы опятьвздрогнули, но вы и в страхе улыбаетесь… У вас всегда улыбка. Вот вы теперьсовсем улыбнулись…

— Вы в бреду?

— В бреду.

— Я боюсь… — прошептала она опять.

— Чего?

— Что вы… стену ломать начнете… — опять улыбнулась она, ноуже в самом деле оробев.

— Я не могу выносить вашу улыбку!..

И я опять заговорил. Я весь как бы летел. Меня как бы что-тотолкало. Я никогда, никогда так не говорил с нею, а всегда робел. Я и теперьробел ужасно, но говорил; помню, я заговорил о ее лице.

— Я не могу больше выносить вашу улыбку! — вскричал я вдруг,— зачем я представлял вас грозной, великолепной и с ехидными светскими словамиеще в Москве? Да, в Москве; мы об вас еще там говорили с Марьей Ивановной ипредставляли вас, какая вы должны быть… Помните Марью Ивановну? Вы у ней были.Когда я ехал сюда, вы всю ночь снились мне в вагоне. Я здесь до вашего приездаглядел целый месяц на ваш портрет у вашего отца в кабинете и ничего не угадал.Выражение вашего лица есть детская шаловливость и бесконечное простодушие —вот! Я ужасно дивился на это все время, как к вам ходил. О, и вы умеетесмотреть гордо и раздавливать взглядом: я помню, как вы посмотрели на меня увашего отца, когда приехали тогда из Москвы… Я вас тогда видел, а между темспроси меня тогда, как я вышел: какая вы? — и я бы не сказал. Даже росту вашегобы не сказал. Я как увидал вас, так и ослеп. Ваш портрет совсем на вас непохож: у вас глаза не темные, а светлые, и только от длинных ресниц кажутсятемными. Вы полны, вы среднего роста, но у вас плотная полнота, легкая, полнотаздоровой деревенской молодки. Да и лицо у вас совсем деревенское, лицодеревенской красавицы, — не обижайтесь, ведь это хорошо, это лучше — круглое,румяное, ясное, смелое, смеющееся и… застенчивое лицо! Право, застенчивое.Застенчивое у Катерины Николаевны Ахмаковой! Застенчивое и целомудренное,клянусь! Больше чем целомудренное — детское! — вот ваше лицо! Я все время былпоражен и все время спрашивал себя: та ли это женщина? Я теперь знаю, что выочень умны, но ведь сначала я думал, что вы простоваты. У вас ум веселый, но безвсяких прикрас… Еще я люблю, что с вас не сходит улыбка: это — мой рай! Ещелюблю ваше спокойствие, вашу тихость и то, что вы выговариваете слова плавно,спокойно и почти лениво, — именно эту ленивость люблю. Кажется, подломись подвами мост, вы и тут что-нибудь плавно и мерно скажете… Я воображал васвéрхом гордости и страстей, а вы все два месяца говорили со мной какстудент с студентом… Я никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немногонизок, как у статуй, но бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами. У васгрудь высокая, походка легкая, красоты вы необычайной, а гордости нет никакой.Я ведь только теперь поверил, все не верил!

Она с большими открытыми глазами слушала всю эту дикуютираду; она видела, что я сам дрожу. Несколько раз она приподымала с милым,опасливым жестом свою гантированную[48] ручку, чтоб остановить меня, но каждыйраз отнимала ее в недоумении и страхе назад. Иногда даже быстро отшатываласьвся назад. Два-три раза улыбка опять просвечивалась было на ее лице; одно времяона очень покраснела, но под конец решительно испугалась и стала бледнеть.Только что я приостановился, она протянула было руку и как бы просящим, новсе-таки плавным голосом промолвила:

— Этак нельзя говорить… этак невозможно говорить…

И вдруг поднялась с места, неторопливо захватывая свойшейный платок и свою соболью муфту.

— Вы идете? — вскричал я.

— Я решительно вас боюсь… вы злоупотребляете… — протянулаона как бы с сожалением и упреком.

— Послушайте, я, ей-богу, стену не буду ломать.

— Да вы уж начали, — не удержалась она и улыбнулась. — Ядаже не знаю, пустите ли вы меня пройти? — И кажется, она впрямь опасалась, чтоя ее не пущу.

— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одноогромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьтеи выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверьотворю!

Она посмотрела на меня и села на место.