– Верин (Мурзик!) является главой латышских националистов,которые готовили что-то там, забыл, что именно?

– Да!

– Верин (Мурзик!) связан с эсеровскими главарями в Париже,Лондоне, Берлине, Вашингтоне, на Южном полюсе, на Марсе?

– Да!

– Верин (Мурзик!) готовился пройти по Красной площади савоськой, наполненной консервными банками, из которых выплескивалась набрусчатку взрывчатка, и собирался лично учинить подрыв правительственнойтрибуны?

– Да, конечно!

И на все остальное, что будет угодно выдумать Полякову, –да, да, да!

Что тебя держит, Александр Русанов? Что сдерживает?

Он покачал головой, с мученическим выражением глядя на серуюпапку, в которой лежало дело об эсеровском заговоре.

Он не знал. Не знал, каким словом назвать это чувство, этосвойство… Не подобрать слова для того, что, как чувствовал Русанов, и являлосьтем главным, а может быть, единственным, что отличало его от Мурзика, чтоотличало человека – пусть жалкого, трусливого и слабого, но человека! – отбесстыдного скота и жестокого зверя.

Вдруг Русанов встряхнулся. До него уже некоторое время глуходоносился из-за стены чей-то размеренный голос – наверное, это был голос одногоиз многочисленных следователей, обитавших в пропитанных ужасом кабинетах НКВД:«Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре!» – апотом какой-то быстрый звук, напоминающий топот женских туфель. Русанов ислышал – и словно бы не слышал эти звуки. Но сейчас его заставил встряхнутьсязвук тяжело упавшего тела, потом яростная брань и крик: «Вставай, сволочь!Вставай, сука!» Горькие всхлипывания. И снова счет: «Раз, два, три, четыре!», иснова стук каблуков…

Да ведь они мучают и женщин!

Кто она, та, которая плачет за стеной? Жена, сестра, дочьврага народа? Или ей самой «шьют» какое-нибудь страшное, несуществующее дело?

Дверь открылась, вошел Поляков – и даже отпрянул,наткнувшись на полный ужаса взгляд Русанова. Глаза настороженно прищурились, ау Александра, несмотря на страх, несмотря на напряжение, дрогнуло сердце: накого похож Поляков? На кого он так мучительно похож?!

Но он тут же забыл о своем мысленном вопросе, потому чтоПоляков показал в улыбке белые, хищные зубы:

– Ах вот оно что… Да, понимаю… Ну что ж, у нас, случается, иженщин допрашивают. Как правило, родственниц тех, кто по каким-то причинам нехочет сотрудничать со следствием. Бывает, человек упорствует в своихзаблуждениях. Бывает, он просто подчиняется ложному, неправильному пониманиючести, совести, благородства – и предательства. Но нет и не может быть никакогопредательства в том, чтобы отдать на расправу врага: врага своего и той страны,в которой ты живешь. Нет ничего бесчестного в том, чтобы ценой жизни этоговрага спасти жизни самых дорогих и близких тебе людей.

Он умолк, опустил ресницы, и опять далекое воспоминаниесловно бы резануло по сердцу Русанова… и опять исчезло, оставив только боль.

– Скажите, если я… – Александр на миг охрип до того, чтоголос пропал, но он справился с судорогой в горле: – Скажите, гражданинследователь, если я напишу те показания, которых вы от меня ждете, есть ликакие-то гарантии, что мою семью не арестуют? Что их не коснется ничто, никакиерепрессии?

– А за что их арестовывать, за что репрессировать? – вскинулброви Поляков. – Сын за отца не отвечает, как и отец за сына, жена за мужа – нуи так далее. Ваших родственников никто не тронет. Конечно, можно ожидатьнекоторых социальных ретивостей от председателей домкома, участковыхмилиционеров и прочих представителей власти на местах, но если вы будетесотрудничать с нами действительно не за страх, а за совесть, то я беру на себя– избавить ваших близких от мелких неприятностей. Это реально, пусть такойвопрос вас даже не беспокоит. Теперь все зависит только от вас.

– Вы можете поклясться? – с трудом продираясь сквозь ком вгорле, проговорил Русанов. – Что ни отец мой, ни жена…

– Ни сестра ваша, ни племянница, – кивнул Поляков, – никтоиз них не будет арестован. Я, следуя совету моего любимого поэта, стараюсьизбегать клятв, однако вам, именно вам, охотно даю слово: никто из ваших…

Телефон, доселе стоявший на столе до того безмолвно, чтопроизводил впечатление испорченного или отключенного, вдруг громко зазвонил.Поляков осекся, посмотрел на аппарат с некоторым даже изумлением, словно бы неждал от него ничего подобного, даже головой от неожиданности качнул, но тотчасснял трубку.

– Слушаю, Поляков.

Он помолчал, потом побледнел так резко, что Русановупоказалось, будто этот сильный, молодой, красивый и спокойный человек сейчас наего глазах лишится сознания.

– Что?! Не может быть… Ч-черт! Да нет, знаете, это как разболее чем некстати!

Опять молчание.

– Я понял. Нет, я не смогу приехать. Я занят. Пусть всеостается как есть. Ч-черт… Ладно, спасибо, что позвонили. До свиданья, да, есличто-то новое, звоните немедленно.

Он опустил трубку на рычаг. Потер высокий бледный лоб…

– Что-то случилось? – спросил Русанов, отчего-то вдруг страшно,невероятно взволновавшись. Его снова начал бить озноб.

– Что? – высокомерно спросил Поляков. – Нет, ровно ничего.Во всяком случае, к вашему делу это не имеет ровно никакого отношения.

Он вдруг стремительным движением стиснул пальцы, сплетя ихмежду собой, потом разжал руки, взял перо, обмакнул в чернильницу…

Лицо его было по-прежнему спокойным, глаза в густой опушкечерных ресниц смотрели вниз. И Русанов, глядя в точеные черты лица следователя,неведомо почему понял, что Поляков врет. Случилось что-то особенное, что-тострашное! Причем случившееся касалось именно его, Александра, касалось впрямую,но… но Поляков ведь не скажет. А если спросить?

Русанов уже приоткрыл рот, и вдруг… вдруг словно бы чья-торука коснулась его лба. Коснулась – и, как говорится, осенила догадкой. Оннаконец-то понял, кого ему все время так странно, так мучительно напоминал ЕгорПоляков!

Но это, конечно, был полный бред. Очевидно, на томтрехдневном допросе ему что-то все же повредили – если не почки, то голову.

* * *

Дело было сделано.