Прошло столько лет, а Русанов так и не привык мысленноназывать этого человека иначе. Вслух – да, сколько угодно: Виктор Павлович,товарищ Верин, – но про себя он мог звать его только Мурзиком. И сам он в теминуты был не Александром Константиновичем Русановым – превращался в Шурку,становился прежним мальчишкой, чудилось, навек напуганным синеглазым, ранопоседевшим боевиком, беглым убийцей, который охотился за ним, чтобы убить,который на его глазах уничтожил Смольникова, утопил Настену, который сталкошмаром его снов, всей его жизни. И даже сейчас именно от Мурзика зависело,жить Шурке, Александру Константиновичу Русанову, или умереть. Нет, даже неумереть, а сдохнуть как собаке, сдохнуть от побоев в застенках здания ЧК,бывшей ГПУ, ныне НКВД на улице Воробьева… черти бы его взяли, этого Воробьева,первого энского чекиста. Небось, если бы дожил до наших времен, давно встал бык стенке как враг народа, но до того пошатался бы по коридорам выпестованногоим же самим учреждения, вываливая из рваных, грязных, зловонных брюк непомернораздутую мошонку.

Поделом вору и му́ка, как говорили в старину!

Жуткая картина, несколькими мазками, но весьма выразительнонарисованная Поляковым, не шла из сознания Русанова. Только вместо товарищаВоробьева видел он, конечно, себя.

Нет, такого не может быть… не может быть! Это страшнейвсего, что было пережито им за все нечеловеческие годы, когда иногда онпросыпался среди ночи с мыслью: «Где я? Уж не ад ли это?!», а потом наступалрассвет, и приходил день, и продолжало крутиться мельничное колесо жизни,перемалывая ночные страхи, и довлела, как ей и положено, дневи злоба его, и «вгорячке дел, в лихорадке буден» нет-нет да и посещала низменная, животнаярадость жизни, такой простой, такой чудесной, как запах свежевыпеченного хлебаи вкус хорошего, не магазинного, водой разбавленного, а настоящего деревенскогомолока, как шелест страниц старых книг, как пенье соловьев на Петропавловскомкладбище в июне, как вздохи уткнувшейся в его плечо Любы… Но все, все, всекончено, он больше не проснется, кошмар одолел его и никогда не отпустит.

Он вспомнил, как на прошлом допросе, когда валялся на полу,то и дело подбрасываемый пинками под ребра, захлебываясь кровью из разбитогоноса, пытался повернуть голову, ему казалось, что стены кабинета изгибаются,становятся овальными. Потом его вздернули на ноги, и, глядя в пол, Русанов сизумлением обнаружил, что он сложен из кусков фанеры, служивших ранеекакому-нибудь художнику для этюдов. Художник пытался нарисовать носорога, нопотом листы фанеры разрезали и собрали снова – в произвольном порядке. Русановсовершенно отчетливо видел, что ноги носорога пришлись над его головой испиной.

Нет, конечно, это была галлюцинация: ведь первый допросРусанова длился трое суток! Вернувшись в камеру и приходя в себя, он гнал изпамяти воспоминания об этих днях и ночах: гнал из чувства самосохранения,конечно. Но теперь как бы дал себе волю. И снова замелькали вокруг лица«молотобойцев» и окровавленные подошвы их кирзачей…

Уже ночь сменилась днем, вместо первых пришли трое таких жепарней, а потом их заменили еще трое. А может быть, Русанову только казалось,что они меняются? Впрочем, нет, трое суток без передышки они бы не выдержали. Аон почему-то выдерживал… Было очень жарко, и все время хотелось пить. Он ужеплохо понимал, что происходит вокруг. Иногда «молотобойцы», по-видимому, устав,отдыхали, устраиваясь кто на диване, кто на стульях, однако Русанов должен былвсе время стоять. Иногда выходили все вместе, и тогда его вталкивали в один изузких шкафов, стоящих в коридоре, и запирали на ключ. Но и там он вынужден былстоять, так как шкаф был настолько узок, что опуститься в нем на пол неполучалось. Иногда Русанова выпроваживали в уборную и там совали его голову подкран. Тут он с жадностью пил воду. Разумеется, он не отличал дня от ночи, времяслилось в один сплошной кровавый поток, но Русанов помнил, что два раза емуприносили еду. Прекращалось избиение, «молотобойцы» то ли куда-то исчезали, толи рассаживались на стульях тут же, рядом. Кажется, они тоже ели. Русанов немог сделать ни глотка, не в состоянии был проглотить ни куска, но делал вид,что ест, стараясь протянуть время передышки. Наконец почти нетронутую едууносили. Истязатели, как будто очнувшись и неожиданно вспомнив о Русанове,вновь приступали к своему делу…

Неужели он хочет испытать все это вновь? Неужели выдержитэто опять?! Зачем ему, ради бога, зачем ему это? И ведь избегнуть мучений такпросто: нужно только сделать то, чего от него хочет следователь Поляков.

Но будь честен с собой, Шурка Русанов. Разве только желаниеПолякова ты должен исполнить? Разве у тебя не то же самое заветное желание стех пор, как кузина Марина Аверьянова привела тебя в тот домик в Спасскомпереулке – и ты увидел синие глаза товарища Виктора? Ты всю жизнь мечтализбавиться от него! Ты боялся и ненавидел его всегда. Ненависть к Мурзику сталасущей удавкой с тех пор, как он «легализовался» в твоей жизни под именемтоварища Верина, с тех пор, как стал своим человеком в твоем доме. Вы пожимаетедруг другу руки, вы смеетесь над одними и теми же шутками, вы поете про трехтанкистов за праздничным столом и охотно едите блины и оладьи, которыепоразительно вкусно стряпает Люба, уверяя, что знает какой-то старинныймонастырский рецепт, когда-то поведанный ей сестрой, монашкой Верой. О да, вы сМурзиком стали почти родней: ведь ты женат на сестре той женщины, которую, какуверяет Мурзик, он одну только и любил в жизни, даром что она была монахиня игорбунья. Вы ближе родни! И в то же время ты продолжаешь его бояться и ненавидеть.Ты по-прежнему мечтаешь отомстить ему за ужас, которым была заклеймена твояюность, за смерть Смольникова, за изувеченного Охтина, за свою сломанную ногу,за ту «брачную постель», которая была уготована вам с Настеной, за то, что –взамен, как бы в возмещение ущерба, по его собственным словам! – Мурзик привелв твою жизнь Милку-Любку и ты сошелся с ней, а потом и полюбил – искреннеполюбил, пожалуй, но в глубине души не можешь избавиться от ощущения, что илюбовь-то твоя возникла из страха перед Мурзиком.

Страхом перед Мурзиком пронизана приветливость отца. Изстраха перед ним убегает из дому сестра. Из страха дрожат ресницы у племянницы.А Люба как-то раз сказала словно бы просто так, словно бы о чем-то незначащем:«Оленька слишком уж похорошела. От таких девочек и сходят с ума стареющиекозлы, вроде нашего Верина». И ты заметил, что нарочно стал отводить глаза,нарочно сделался подчеркнуто невнимательным, чтобы не видеть, как липнутвзгляды Верина-Мурзика к Олиной груди. Ты по-прежнему боишься его. Ипо-прежнему ненавидишь. Так почему ты медлишь, когда тебе представился случайодним ударом отомстить за прошлое, избавиться от страха, который опутал твоенастоящее и может опутать будущее?

Что удерживает тебя от того, чтобы охотно, с превеликим удовольствием,с блаженным чувством удовлетворенной мстительности подписаться под каждымпунктом, который предъявит тебе Поляков?