его. Еще и еще раз. Снова думается так хорошо и легко. Надолго ли?

Нет, во всем виновата эта проклятая «предусмотрительная дальновидность» (иначе определить не могу), которая свила слишком прочное гнездо. Она все отравляет. Не молчит ни минуты…

3.85

Половина письма оторвалась в суматохе, затерялась. Нужно умыться. Вставить аппаратик. Из закрытой кабинки слышался быстрый шепот:

– Когда?

– Сперва днем, я в салоне сижу такая, педик делаю, еще эта китаеза криворукая ебаная чуть мизинец не порвала, отмороженная, из жопы руки растут, нечел вообще, где берут этих идиоток, блядь, хуерукая такая…

– Ну и чего?

– Чего? А, ну да. И вдруг как бы такое – сперва хрипловатый голосок про какие-то Мстёры затер, а потом вдруг старая пластинка: Англия, аббаты, шерифы, Робин Гуд. Как укол какой-то. В самое сердце попал, понимаешь, – это я когда девочка была, вспомнила себя. Тут от неожиданности плакать начала, а эта коза чуть мизинец не оттяпала, тоже от неожиданности, шока, что ли, я тогда уже совсем реветь.

– Прикол.

– Ну это ненадолго было, потом опять нормальное радио заиграло, как будто и не было ничего. А потом еще раз! Я такая вернулась с премьеры, уже дома, уже всё норм. Легла. Часа четыре утра. Заснуть не могу. «Алису» с радио не выключала, ну а там все гундосят про строительство башен на севере. А потом вдруг треск и: «Внимание! На ваших волнах внутри и снаружи – “Старые раны” Майка, запись 1986 года, Ленинградский рок-клуб». Я решила, что всё – белочка, я же очень хорошо ее помню. Дай карточку.

– Кого помнишь?

– Ну, эту песню.

– Ну?

– Ну я и опять в слезы.

– И как?

– Ну такое.

– Долго?

– Ну, минут десять проплакала, наверное.

– Да не, бля, долго музыка эта была?

– А. Ну, секунд сорок, наверное, потом опять «наши строители заготовили тридцать тонн пенокартона, пластика», вот это все. Ты все или еще будешь?

– А ты тому жирному дашь сегодня?

– Ой, не знаю, но проще дать уже. Зубной порошок какой-то, да?

– У тебя под ноздрей, стряхни, да нет, вот тут, ага.

– И знаешь, когда там вот это случилось – «Но не пугайся, если вдруг / Ты услышишь ночью странный звук, / Я бы так хотел, чтобы ты была здесь» – вместо этих строителей ебучих, всей этой блевотины, у меня как будто все на минуту внутри взболтнулось, понимаешь?

– Волну внутрь поймала? Я так поняла, ты сегодня ночью с тем толстым будешь странный звук издавать.

– Ну бля, я серьезно.

– Ты лучше про это Радио не говори никому.

Я подошел к раковине и открыл кран.

– Тихо, я кому говорю. Сдуй уже и пошли смотреть на огни этого психа Чаплыгина.

Они вышли из кабинки, держась за носы, – в ажурных чулках и алых декольте. Быстро напяливая на себя свои привычные маски, одна подняла правый край губы, другая – зеркально – левый, на глазах превращаясь в печальных пчел.

3.86

Мое состояние было омерзительным. Я продолжал быть злым. Я злился на Мию, злился на себя, что злюсь на Мию, я рисовал внутри себя такие картины, объясняющие ее молчание, что едва стоял на ногах. Я крутил жуткие мысли.

– Это, кажется, ваше? – пожилой сгорбленный человек протягивал мне половину порванного письма.

– Спасибо, да, обронил в толкучке.

– Здесь бывает, что некуда яблочку в темечко попасть, как говорится.

Он смотрел внимательно на меня. Я потянул письмо, он его удерживал. Помолчали. Я сказал:

– Да.

Он наконец выпустил письмо.

– Интересная бумага, вы извините, я невольно прочитал пару строк, неприкосновенность частной переписки нарушил, хе-хе. Это у меня рефлекторно. Но судя по всему, это и не совсем вам письмо?

– Это рабочее мое, да.

– Вы знаете, а я ведь не первый раз здесь, давно смотрю на вас. Очень вы интересный. Можно вас угостить стопочкой или тем, что вас, так сказать, заинтересует в, как говорится, суровый предзакатный часок в хату.

– Что? Хату?

– Готфрид Мохнатый. Предлагаю составить компанию. Интересуюсь на ваш счет, стопку предлагаю за мой счет.

– У меня рабочие обязательства, к сожалению.

– Да бросьте, концерт этот, вернее вой, уже закончился. Разрешите себе с пожилым служивым посидеть, да, как говорится? Вы, я видел, частенько за воротник себе льете, несмотря на рабочие обязательства. Милая, погоди, не шебуршись, принеси нам графинчик беленькой, да? И перчик, перчик захвати, да? Вот тут мы сядем, не помешаем вам, ученый люд, как говорится, молодое племя незнакомое. Вот так, вот так-то лучше.

Он сел за стол бородачей-просветителей, они вяло пытались сопротивляться, но скоро встали и ушли.

– Давайте первую стремянку, как говорится, за будем знакомы. – Пожилой опрокинул стопку, на несколько секунд завис с запрокинутой головой и закрытыми глазами. – Ух! Как Боженька босиком по кишечнику пробежал, как говорится, да? А ты давай, не отставай, пей, пей, студент.

– Да я вот.

– Половинишь? Успеется. Как тебя? Мартын?

– А вы откуда…

– Да не переживай, я тут не первый месяц, считай. Всех знаю, все примечаю от скуки, а меня никто. Кому старик нужен на службе натружен, да, как говорится? Да что ж я – разрешите назваться: Гореславский Глеб Егорыч. Очень приятно. Очень!

Помолчали.

Я оглядывался, не зная, как отлепиться от внезапного душного контактера, какой найти предлог, чтобы встать из-за этого заколдованного стола. Он протянул мне руку.

– ГОРЕСЛАВСКИЙ, – перевалившись через стол, очень громко прямо мне в ухо сказал он. – Не слышит, наверное. А, слышишь? Ну вот. Значит, вот он я. Ох. Вышел весь Гореславский Глеб Егорыч. Мне бы только стаканчик с интересным человечком. И каши горшок. И на боковую. Да? С интересным человечком. Вот как ты. Интересная у тебя жизнь, Мартын. Ты вот музыку ставишь. И я гляжу, старых уважаешь, да? Вот какое у тебя письмо старое.

Помолчали.

– Ох, великая это вещь, история, да? Сила в ней горы сворачивать, вопрос в том, как все повернуть и какие горы, да? Великая! А мало кто из молодежи ценит. Вот чем ты меня зацепил – с почтением подходишь. И стихи знаешь, я слышал.

– Ну вот как-то так получилось, приучили. И потом у меня такая память.

– Дедушка учил небось?

– Ну и дедушка тоже.

– А я небось твоему дедушке ровесник, видишь, из меня пыль сыпется, хе-хе.

– Да нет, что вы.

– Да не утешай, Мартын, я свой век прожил, а что видел – ох, ни в жопу засунь, ни перо воткни, как говорится. Я ведь, давай-давай, не давись, пей, и войну, Мартын,