– Мы и не станем прятать, что он побитый. Мы покажем все его изъяны. В этом и есть идея кинцуги. Мы не будем скрывать, что чайник заштопали. Японцы поняли, что детали, которые показывают изношенность, хороши – можно продолжать использовать вещь после ее поломки. Можно даже выделять трещины.

– Специально показывают повреждения?

– Да. Принятие перемен. Кинцуги сочувствует всем пострадавшим. И даже лучше. Заполняя фрагменты, которые исчезли, можно использовать золото. И тогда они воссияют мощнее, на месте пустоты…

– А чем клеить-то будешь?

– Я пока не знаю, Тамара. Я заберу себе, ладно? Потом как-нибудь передам.

– Да бери, я все равно выкинула бы эти кольчуги твои.

– Спасибо!

И Миа стала быстро-быстро открывать дверцы и заглядывать в бесчисленные шкафчики и ящики Тамары.

– Можно я у вас чуть похозяйничаю.

– Куда ты лезешь! – внезапно Тамара резко постарела.

– Всё в порядке, я ищу тряпочку, в которую завернуть…

– Нет там никаких тряпочек, закрой маленький шкафчик, туда никому нельзя, ну вот куда ты, совсем уже…

– Простите, простите, какая я неловкая.

На пол упала корзиночка, из нее посыпались травы. Я чихнул.

– Да уж, руки-крюки. Всё-всё, валите отсюда.

Мы вышли в коридор, где когда-то стояли дедушкины книги, а теперь были голые стены с подтеками. Я смотрел, как Миа аккуратно укладывает фрагменты бывшего чайника в бумажный платок, чему-то улыбаясь, чего-то напевая.

– А что ты поешь?

– Я придумываю новую песню.

– Споешь мне?

– Она еще не готова. Вот начало.

И она стала петь:

Я запишу буквами голоса наших птиц.

Но в старом блокноте не хватит страниц.

Придется запомнить их нежный напев,

Он будет похож на этот припев:

Тень-тинь-тянь-тюнь-тень-тинь-тинь,

чьюр-чьюр-чьюрюрю-чьюр-чьюр-чину,

тью-тью-тью-тьюрр

– Мне не очень нравится рифма напев / припев.

– Ок.

– Но очень красиво, правда. А дальше?

– Дальше не придумала.

– А о чем там будет.

– Наверное, будет о дереве и о лесе, может быть, о Нарнии и об острове Небывалом, о великанах, о том, как сохранить голоса этих птиц. Об утешающих и исцеляющих травах. Понятия не имею, о чем будет дальше!

– А знаешь, у меня есть мысль. Давай ты придешь на Радио? Я тебя со всеми познакомлю, ты наконец поверишь, что это не вымышленные мои друзья.

– А что я там буду делать?

– Петь!

– Что?

– Петь! Ну конечно, что же я сразу не придумал это! Ты хотела петь, а это же Радио. И может быть, у нас даже получится прорваться в эфир. Тебя будет ждать оглушительный успех и великая слава!

– Да не нужна мне слава!

– Рассказывай! Давай скажу адрес и как следы заметать!

Она сомневалась.

– Ну если не хочешь петь, просто посмотришь, как мы живем.

– Ты думаешь? Не знаю, как-то неловко это… Мне интересно, конечно. Напиши мне потом все подробности – адрес и прочее.

– Ловкый! Давай, решено! Ты будешь петь!

– Хорошо, я схожу к твоим необыкновенным друзьям, а потом мы найдем деньги и уедем в Австралию.

Помолчали.

Еще помолчали.

Она сказала:

– Почему все-таки ты так полюбил это Радио и эти письма?

Помолчали.

Еще помолчали.

Я сказал:

– Потому что это похоже на третью стадию похмелья.

– Что?

– У каждого похмелья есть три стадии. Первая – физическая боль. Но мы знаем, что делать, тут все легко: харчо, «Макдоналдс», апельсиновый сок… У каждого свои находки. Вторая – моральная боль. Всякое: «Черт, я правда это сказал? Зачем я это сделал?» И тому подобное. Ты можешь буквально умереть от стыда. Многие из-за этой стадии бросают пить. Но затем, часа через три-четыре, когда день переваливает за половину, начинается главное.

– Что?

– Третья стадия похмелья. Когда тебе не больно. Ты уже со всем смирился, принял себя таким, какой ты есть, ты начинаешь растворяться в том, что вокруг, тебе не стыдно и не страшно. Примечаешь все мелочи, тебя все смешит, все радует, тебя никто не знает по имени и сам ты не знаешь, ты пепел и труха, ноль без палочки, не боишься смерти. Радуешься без явных причин. Ты часть огромного всего, где все связано, и ты можешь настроиться на любую частоту, какую захочешь. Но это быстро проходит.

– Может быть, без алкоголя это тоже возможно?

– Я этого и хочу! Хочу достигать третьей стадии похмелья без водки. А пока я пойду на Радио.

– Иди, но не становись героем, что ты придумываешь. Смотри, как идет осень.

И она повела рукавом, и наступила настоящая осень.

3.84

Большой зал «Пропилей» был полон. «Суббота здесь для жен, пятница – для. Подружек», – говорил Иона. Сегодня пятница.

Все голоса перемешивались в уродливый плеск волн, в которые едва можешь войти из-за качающихся полиэтиленовых пакетов, водорослей, грязных палок, пластиковых стаканчиков. Здесь такое море создавали сидящие за столиками люди, плескавшиеся в волнах своих голосов. Я был злым, расстроен из-за того, что Миа давно не отвечала. Я был сам не свой. Я видел все в черном свете. Видел во всем худшее.

У окна сидел расплывающийся на глазах господин в дорогой гавайской рубашке и персиковых брюках. «Дрищ ван Ноттен» – так называл его Иона, несмотря на то что господин был очень толст. А я называл его гольбейновским Генрихом. Как ты учила. Он много лет был главным журналистом кремлевского пула, но за неосторожную остроту о сексуальной дисфункции кого-то из своих героев был уволен, и его наняли вести «порнографические очерки» в один из департаментов «России всегда». Привыкнув начитывать свои репортажи с президентских встреч по телефону, он использовал этот метод и на новой службе. Вот и сейчас он диктовал новую заметку по сверкающему смартфону «Верту» – за этим анахронизмом чувствовалась присяга середине нулевых, попытка вернуть ушедшее время. Его реплики, обращенные к невидимому собеседнику, всплывали на поверхность общего шума.

За большим столом у входа сидела компания очень мрачных молодых людей с холодной дерзостью лица, занимающихся, судя по разговору, просветительскими проектами. Рядом с ними махал руками эмигрант – уехавший навсегда в Минск и каждые выходные приезжающий в Москву древнегреческий бог, то ли очнувшийся на бирже Дионис в костюме, то ли Аполлон под энергетиком. Он давал мастер-класс по управлению продуктами двойняшкам-маркетологам. За соседним столом – режиссер с пирсингом на все лицо, ставшая православной активисткой и инициатором молебнов о сожжении в крематориях женщин, делающих аборт. Перед ней стоял образок в целлофане, опиравшийся на стопку текилы. Напротив нее сидел бывший театральный антрепренер, организовывающий теперь городские «уроки нравственности» и одетый в худи «Бей жидов за Русь и царя». На шее – тяжелая металлическая цепочка, которую он называет веригами.

От стола к столу перебегал