на линиях, прикидывающихся соснами у линий, прикидывающихся водой;

– три цветных карандаша фирмы «Кохинор» без жопок;

– осколки яичной скорлупы;

– маленькая латунная подзорная труба;

– бывшая алая заплатка – кусок бархатной ткани;

– лакричные конфеты;

– бисерный чехольчик для зубочистки;

– коробок спичек 1930-х годов;

– соцветия лаванды;

– множество записочек, некоторые малоразборчивые, явно для себя – он говорил, что хочет из них составить «оперу в прозе о родине» (из тех, что я запомнил: «Я тоже иностранный агент: стараюсь действовать в интересах Царства Небесного и на его средства», «В России всё ненадолго и всё навсегда»), другие – предназначенные для того, чтобы подкладывать в почтовые ящики, аккуратный почерк, зеленые чернила.

1.40

Соловки, 20 сент. 36 г.

Дорогой Миша!

Только что получил твою открытку от 1/IX сг и спешу тебе ответить. Ты пишешь, что от меня больше двух месяцев не получаешь ничего, но я тебе каждый месяц аккуратно пишу одно письмо.

Здоровье – удовлетворительно. Работаю на лесоразработке – короче говоря занимаюсь распилкой древесины на дрова. Чувствую себя физически сравнительно хорошо. Хозяйственные должности во всех их разновидностях мне переели горло, так что лучше поработать физически, но быть абсолютно спокойным и не думать ни о чем. Возможно, что я буду писать тебе несколько реже по причинам не от меня зависящим, но не обращай на это никакого внимания и продолжай мне писать по старому, а может быть вообще ничего не изменится. По делу своему я ничего нового не получил.

Счастье что хотя погода в эту осень стоит на редкость хорошая: несмотря что закончилась вторая декада сентября м-ца, но дождей и холодов не бывало. Редкая осень для этой широты. Что пишут родители из дома? Привет им особенный. Как ты живешь? Что у тебя хорошего? Лично я покамест не нуждаюсь ни в чем, поэтому пожалуйста не безпокойся, т. к. все необходимое у меня есть. Тысячу раз тебе спасибо за все! Прости за корявый почерк, но дело в том, что пишу несколько не в обычной обстановке за столом, а лежа у себя на койке, потому что так удобнее. Как-то на днях был у себя в театре, шла опера «Демон», остался неприятный осадок до чего все потуги были жалки. Каюсь, что пошел. Ну что же тебе сказать еще хорошего? Некоторые из окружающих меня имели свидание с родственниками, но я об этом не хлопотал, т. к. это требует затраты средств и нарушает душевное состояние, поэтому решил не обращаться с просьбой об этом. Ну что же пусть жизнь идет своим чередом; должно же все это в конце-концов измениться к лучшему, я в это твердо верю! Жму руку. Твой Евст. Пиши же. Жду. До свидания.

3.90

Как и советовал Глеб Егорович, я пошел на Радио чуть позже, чем мы договорились с Мией. Это было нетрудно: я проспал до двенадцати, выплывая из похмелья. Колючий воздух, которого я наглотался, стал острыми осколками в голове. Я лежал на дне реки и оттуда слушал новости из радиоточки, требующие ответа. Огромным усилием заставил себя подняться, вставил аппаратик в ухо. Он совсем поизносился, надо придумать какую-то замену. Вышел на кухню, в шум звяканья посуды, писка свинок, бодрого голоса радиоточки.

Тамара опять варила суп, но руки у нее отчего-то дрожали, и, пока она снимала крышку с кастрюльки, крышка тонко звенела. Тамара мрачно что-то пробурчала и почти швырнула в меня тарелкой с яичницей, посыпанной горсткой пожухлой травы.

– Опять шлялся ночью? Не к добру это.

– Да я по делам.

– Ну и поделом. Ешь и иди по своим делам дальше.

Я так и сделал. И пока ехал в троллейбусе, слушал сперва твой голос, а потом «Он идет к своей волчице».

3.91

Соблюдая все правила безопасности, убедившись, что за мной нет хвоста, я дошел до нашего двора, поднялся на лифте на наш восьмой этаж. Автоматически достал ключи от квартиры. Но, подойдя к двери, увидел: ключи не понадобятся – дверь болтается на петлях. Меня кольнуло неприятное узнавание: будто я Матильда, но без Леона за спиной. Я пошел по коридору. Мотыльки, сверчки, бабочки меня не встретили, только тишина, лютая тишина. Я даже проверил: на месте ли аппаратик, почему я ничего не слышу? Повернул за угол. В глаза брызнул свет. Привыкнув к нему, я еще долго моргал. И эти двадцать пять кадров в секунду были снимками совсем другого мира.

3.92

Дверь болтается на петлях. Стена пробита в нескольких местах. Я вполз внутрь. Никакие бабочки не бросились на меня. На меня упал легкий дым. В глубине квартиры что-то тлело. Все растения Клотильды и Ана – деревья, кусты, цветы, зеленые джунгли – были разрублены, вырваны с корнем, затоптаны. Вот они валяются и трещат нелепым хворостом под ногами. Книжные шкафы опрокинуты, страницы пытаются сымитировать прибой. Пленки с аудиокассетами обнимают ступни, уговаривают не идти дальше. Идешь дальше. Все, что было в этом доме, перемешалось между собой и потеряло свой смысл. Наступившая несовместимость вещей, то, что они, каждая по-своему, были поломаны, то, что они все вместе стали чудовищным коллажем, делало комнату страшной. И хотя предметов как будто стало больше, комната исчезла, я был в ней, но ее не было. Несовпадение между тем, что я знал, и тем, что я видел, кружило голову.

Я оступаюсь и ударяюсь лбом о то, что было столом. Возле этого бывшего предмета валяются разрубленные кабели, провода. Гигантская радиола облита чем-то сильно пахнущим. Она исполосована, как спина раба из книги про капитана Блада. На приборной панели пустые глазницы выпавших клавиш и кнопок, черные кровоподтеки старого механизма – подожженные линии, как бывало на стенах парадных и подъездов, если подбросишь спичку. «Пахнет горелым» – так мы говорили в детстве. Здесь все пахнет горелым. В бездну упали кровать, письменный стол, диваны, кресла, стулья, фортепиано, фотографии – Винни-Пух и все-все-все. Разбитые пластинки Бобэоби лежат вперемешку и составляют странные пары. Огромное окно во всю стену – окно-стена – разбито. Снаружи дует самый колючий ветер на свете и тянет к себе, в страшный серый город, к бетонным многоэтажкам и в дым труб. Под осколками стекла я вижу какое-то расплывающееся темное пятно, но не всматриваюсь.

Если квартира была совокупностью того, что долго собиралось любящими ее и друг друга людьми, то она исчезла. А я был.

Первым я вижу Баобаба. «Это его смена», – зачем-то подумал я.

Я