Дзержинский поставил прибор на толстую картонную папку иподтолкнул через стол Бокию.

— Феликс, вы что, всю ночь читали? — спросил Бокий.

— Пролистал, надеялся найти хоть что-то дельное. Разумеется,не всю ночь, однако часа три убил.

— Лучше бы вы эти три часа поспали, — сказал МихаилВладимирович, — вы плохо выглядите.

— Отосплюсь на том свете, — мрачно проворчал Дзержинский. —На вас, Михаил Владимирович, тут тоже доносы имеются, на всю вашу семью,включая старую няньку и маленького внука. Но самые интересные, пылкие, можносказать, высокохудожественные доносы на вашу дочь.

— Татьяна Михайловна — постоянная мишень для доносчиков,пишут, пишут на нее, все, кому не лень, — тихо, как бы размышляя вслух, заметилБокий.

— Кому не лень, — усмехнулся Дзержинский, — на жену генералаДанилова грех не настрочить доносец.

— Феликс Эдмундович, они с восемнадцатого года не виделись ивестей никаких, — быстро произнес профессор, — а что, разве Павел сталгенералом?

— О вашем зяте мы лучше говорить не будем! — Дзержинскийраздраженно повысил голос и шлепнул ладонью по столу. — И сделайте милость,предупредите дочь, чтобы мнение свое о советской власти держала при себе, неболтала глупостей в университете, в госпитале!

— Феликс Эдмундович, я не понимаю, о чем речь, — ошеломленнопробормотал профессор. — Таня учится, работает, ей просто некогда болтать, и кновой власти она относится вполне лояльно, поверьте.

Железный Феликс повернулся к нему всем корпусом, тяжелоуставился больными, красными, но чрезвычайно зоркими глазами.

— Михаил Владимирович, я очень надеюсь, что вы меняуслышали. Мне бы не хотелось, чтобы разговор о вашей дочери возник опять в этомкабинете.

— Да, в самом деле, при чем тут Татьяна Михайловна? —воскликнул Валя. — В этом кабинете о ней совершенно не нужно говорить. Мы оборакуле беседовали, вот о нем давайте, о нем тут самое место!

— Да, оракул, — Дзержинский сдвинул белесые брови и постучалпальцами по столешнице, — с ним надо что-то решать. Это вопрос прежде всего квам, Глеб. Он ваш протеже, вы за него отвечаете. В восемнадцатом он был хорош,когда читал лекции балтийским матросам о Шамбале, древней стране вечногокоммунистического рая. Он увлекал их красивыми сказками, и это работало лучшелюбой политической агитации. Но теперь у нас двадцать второй. Оракул портиткастрюли и строчит доносы.

— А почему надо обязательно что-то решать? — Валя пожалплечами. — Не тратьте на него ваше драгоценное время, верните ему агрегат, нечитайте всякой белиберды.

Дзержинский закурил, щурясь от дыма, взглянул на Валю.

— Не читать белиберды? А знаете, Валентин, тут, в этихбумагах, довольно большой процент правды. О вас, например, написано, что вы низа что, никогда не согласитесь помогать нам. И вы действительно отказались.Ведь так, товарищ Редькин? Отказались?

— Разумеется, потому что это гадость, мерзость, любойпорядочный человек на моем месте… — быстро, сквозь зубы, пробормотал Валя, иуши его запылали.

Михаил Владимирович громко закашлялся и под столом наступилему на ногу. Бокий встал, как бы нечаянно грохнув стулом, и принялсянасвистывать «Интернационал». Но Дзержинский все-таки услышал Валю, лицо егоокаменело, глаза блеснули, он тихо и вежливо спросил:

— Как прикажете вас понимать, товарищ Редькин? В прошлый развы сослались на скверное самочувствие, а теперь вот выясняется, что это вашапринципиальная позиция? То есть наша работа, помощь нам для вас гадость?Мерзость?

— Феликс Эдмундович, позвольте, я объясню, — произнеспрофессор и еще раз наступил Вале на ногу. — Суть вашей просьбы заключается втом, чтобы Валентин участвовал в допросах подозреваемых, верно?

— Вам это откуда известно?

— Ниоткуда, — профессор пожал плечами, — догадатьсянесложно. Феликс Эдмундович, пожалуйста, выслушайте меня спокойно, без гнева. УВалентина уникальный дар. Тратить его на допросы все равно что забивать гвоздимикроскопом. Во время каждого сеанса гипноза он теряет страшно много сил, онбуквально тает, у него язык заплетается, никакой принципиальной позиции нет,Валя очень ослаб, у него расшатаны нервы, вы сами видите.

— Мы обеспечим ему усиленное питание и максимальный бытовойкомфорт.

— Это, конечно, замечательно и в любом случае не помешает,но, боюсь, энергию, которую теряет Валя во время сеансов гипноза,компенсировать сливочным маслом невозможно. Да и не получится у негодопрашивать. Ваши подозреваемые просто уснут, а заодно и следователи, и охрана.

— Неужели? Прямо вот так все сразу уснут? Вы же не засыпаетеза операционным столом, когда Редькин вводит больного в летаргию, а, профессор?

— Я нет. А вот сестры, фельдшеры иногда клюют носами. Нодело даже не в этом. Феликс Эдмундович, вы представьте реальную ситуацию.Человека срочно надо оперировать. Наркоз давать нельзя. Слабое сердце, проблемыс легкими, с кровяным давлением. Единственный способ спасти жизнь — ввестибольного в летаргию с помощью гипноза. Гипнотизеров полно, выступают наэстраде, предлагают свои услуги, пригласите их, они помогут допрашивать. Нодоверить жизнь можно не каждому. Я бы свою или вот вашу, например, или жизньГлеба Ивановича доверил бы только Вале Редькину.

Дзержинский скривился.

— Вот, пожалуйста, не надо делать из меня безмозглогодикаря! Я прекрасно знаю, что с Редькиным никто не сравнится, что дар егоуникален. Если бы я в этом сомневался, Редькин уже давно был бы арестован. Я несобираюсь превращать его в машину для допросов и, как вы изволили выразиться,забивать гвозди микроскопом. Его помощь нужна в исключительных случаях.

Бокий встал за спиной Дзержинского, склонился к его уху итихо произнес:

— Феликс, нет смысла.

— Что значит — нет смысла? — Дзержинский резко повернулголову. — Во время операций больные в летаргии говорят? Говорят! Сознаниеотключается, снимается контроль. Человек выкладывает всю подноготную. Значит, идопросить возможно!

Бокий обошел стол, сел, закурил, быстро взглянул на Валю, наМихаила Владимировича и обратился к Дзержинскому:

— Феликс, признайтесь, вы эту информацию получили оттоварища Тюльпанова?

— Ну, допустим.

— И речь шла о случае с Линицким, верно?

— Вы удивительно догадливы, товарищ Бокий.

— У нас с вами служба такая, товарищ Дзержинский, нам безэтого нельзя, — Бокий приподнялся, растянул губы в лягушачьей улыбке и шутовскипоклонился. — Смекалка, бдительность, горячее сердце и чистые руки. Так? Яничего не перепутал?