«Миша! Все комнаты Сталина оборудовались особой системойсигнализации. Датчики вделаны в двери, в мебель! Охрана обязана была следить закаждым его передвижением!»

«Ладно, Федор, я согласен, двенадцать часов бездействияохраны — загадка. У тебя есть ответ? Почему они не могли войти?»

«Потому, что он был там не один! Миша, я понимаю, послебессонной ночи у тебя голова работает скверно, и все-таки сосредоточься! Этоважно! Коба своего рода шедевр, уникальный экземпляр. Прежде чем отправить егона свалку, нужно было убедиться, что он действительно стал бесполезен. И вотявилось компетентное лицо».

«Кто?»

«Он, Миша, он. Наш знакомый, как ты выразился, наш пострел.Коба был его протеже, его детище. Ты же сам это понимаешь, зачем спрашиваешь вдесятый раз — кто? Скорее что, чем кто! Нечто. Сгусток мрака. Я не исключаю,что оно присутствовало там и в своем человеческом обличии, которое хорошоизвестно мне, тебе и теперь, к несчастью, Сонечке. Так вот, никто, кромеСталина, его увидеть не мог. Однако никто не должен был видеть Сталина, пока оннаходился в диалоге со своим гостем. Мокрые штаны, паралич, вонь. Таков былрезультат визита».

«Федор, допустим, я соглашусь с твоей версией, но скажи,разве им важно, чтобы идеи, которые стравливают людей и порождают страдания,были новыми и свежими? Борьба с космополитизмом началась в сорок восьмом году.Аресты, пытки, расстрелы, предательства, убийства. Разве мало страданий? Какаяим разница?»

«Миша, ты не понимаешь! Представители этого ведомства жаждутвидеть себя творцами. Однако создать ничего не могут, кроме глумливых карикатури разрушительных идей. Они тешатся иллюзией, будто это и есть настоящеетворчество. У них свои критерии пользы и оригинальности. Идея должна не толькоработать, но и блистать, поддерживать иллюзию творчества».

«Спасибо, Федор, ты все объяснил мне, сонному тупице, тыразложил все по полочкам. Однако я так и не понял, при чем здесь фрактальностьвремени?»

«При том, Миша, что они обязаны нравиться себе и своемуруководству. Руководство не выносит банальных идей, не прощает слабости.История с отбраковкой непригодного орудия должна повториться».

«Позволь, но разве наш пострел тоже орудие?»

«Конечно! Только более высокого уровня! Миша, прости,Мнемозина просится гулять, вернусь, продолжим».

В прихожей хлопнула дверь. Зубов едва успел выключитьноутбук, отскочить от письменного стола, схватить первую попавшуюся книгу исесть в кресло, придав своему лицу невинно скучающее выражение. Влетела срадостным лаем Мнемозина, затем, ковыляя и ворча, явился Агапкин.

— Иван, ты что здесь делаешь?

— Ну, здравствуйте! — Зубов недоуменно пожал плечами. —Сегодня воскресенье, у Риммы выходной, вот я пришел побыть с вами, погулять ссобакой.

— Я уже сам погулял, как видишь, — не без гордости заявилстарик, — я же предупреждал тебя, что скоро все буду делать самостоятельно.

— Мне уйти? — обиженно спросил Зубов.

— С какой стати? Ты мне нужен, Иван. Сейчас позавтракаем изаймемся схемой лабиринта.

— Чем, простите?

— Лабиринтом, Ваня. Там, в степи, между дворцом Йорубы иразвалинами храма сонорхов есть древний подземный лабиринт. Когда-то я набросалего схему, теперь ее нужно восстановить.

Берлин, 1922

Зал в кинематографе «Братья Люмьер» был маленький, на сотнючеловек, но заполнилось меньше трети. Федор не мог разглядеть публику. Князьусадил его в первый ряд и предупредил, что вертеть головой не нужно. Всякиелюди могут прийти, белых эмигрантов много. Не ровен час, узнает кто-нибудь.

— Так, может, мне вообще не стоило приходить? — спросилФедор.

— Э, дорогой, ты уже пришел, значит, так распорядиласьсудьба, — сказал князь.

Впрочем, никакой он был не князь. Свежие красно черные афишина тумбах перед зданием кинематографа, у оконца кассы и в фойе гласили:

Впервые в Берлине! Балет «Борьба магов».

Всемирно известный тибетский целитель Георгий Гурджиевпредставляет труппу своих учеников, посредством танца в собственной постановкенаглядно демонстрирует скрытые способности человека к бесконечномусамосовершенствованию.

Сверху красовался портрет князя, схематичный, весьмалестный, но узнаваемый по выпученным глазам, пышным усам и голому черепу.

— Да, дорогой, не удивляйся. Я и есть Гурджиев, великийгуру. Ты, конечно, сразу узнал меня, но не поверил, что тебе выпало такоесчастье, такая честь. Думал, случайное сходство, да?

Федор никогда прежде о великом гуру Гурджиеве не слыхал, нонахмурился и кивнул, показывая всем своим видом, что да, так и есть.

— Ты можешь по прежнему называть меня князем. У меня в родупо отцовской линии греческие Палеологи, так что я больше чем князь. А почемуНижерадзе, я тебе потом объясню.

В зальчике погас свет, открылся занавес. Князь восседалперед белым полотнищем экрана, в глубине ярко освещенной эстрадки, на стуле свысокой спинкой. С краю стояло фортепиано, тощий длинноволосый юноша вбархатной куртке страстно ударил по клавишам. Звуки, извлекаемые юношей израсстроенного инструмента, походили на ритмический звон бубна.

На эстрадку гуськом, неровным строем, вышли мужчины иженщины, босые, в одинаковых белых костюмах. Шаровары, просторные рубахи доколен. Всего одиннадцать человек, разного возраста и вовсе не балетноготелосложения. Музыка смолкла. Люди застыли в разных неестественных позах,спиной к залу, лицом к гуру, но так, чтобы не закрыть его от публики. Он молча,сурово глядел в зал. Стало идеально тихо, затем раздались покашливания, шорох,скрип кресел. Гуру трижды хлопнул в ладоши, пианист, тряхнув шевелюрой, ударилпо клавишам. Люди принялись вразнобой топать, крутиться, поднимать руки и ноги.

Сначала Федору показалось, будто каждый делает, что хочет,повинуясь ритму дребезжащих клавиш. Но скоро он заметил, что ритма никакого нети люди на сцене делают именно то, чего не хотят. Выворачивают ступни и кисти,изгибаются в судорогах, крутят головами так, что кажется, вывихнут шеи.Движения их слишком резки, неестественны, неудобны. Федор сидел совсем близко ивидел мучительные гримасы на лицах. Безобразные, неуклюжие движения и гримасыпревращали танцоров в одинаковых механических кукол. Трудно было отличитьженщин от мужчин, молодых от пожилых.

Действо длилось минут двадцать. Федор все-таки не удержался,стал украдкой поглядывать по сторонам.