прямо и без двусмысленности. В людской аудитории, напротив, все и смешано, и сбито, все отражается и разбегается наискосок и криво, все надо собирать в одно, себя и слушателей, а это ох как трудно! Вот пришла и сидит тихо Лина. Слушает. Пусть ее сидит, пусть слушает, пусть плачет. Лижет и он под носом соленое — слезы и сопли, пот и кровь. На этой микстуре посевом культуры в курином бульоне колонии звука растут — разрастается музыка — бродит Ахилл в ее зарослях, и — косарь своею косою, и смерть своею косою — Ахилл размашисто ведет смычком вверх-вниз, вверх-вниз, ать-два, ать-два, косарь с косой и смерть со скрипкой.

Он устал наконец. Было тихо. Где все? — спросил он. Ушли, ответила Лина. Он не удивился. Я пойду. Нет, сказала она, дверь заперта, ключ спрятан. Он быстро пошел по квартире, из комнаты в комнату, в ванную и снова в коридор, там открыл какую-то дверь, за которой была небольшая ниша — то ли шкаф стенной, то ли кладовка, и он увидел то, что искал, — на внутренней стороне двери в аккуратном порядке развешан был инструмент. Он выбрал большую стамеску, взял молоток и пошел к входным дверям. Лина его стерегла. Отойди, пожалуйста, Лина, сказал он ей. Нет, сказала она. Тебе придется всю меня изранить. Он чувствовал, что устал, что не хочет причинять ей боль, не хочет безобразной сцены. Он стоял перед ней, держа в одной руке стамеску, в другой молоток, понял вдруг, как это глупо выглядит, и, смеясь, — что же дальше? — спросил он ее. — Не знаю.

Он повернулся и пошел относить инструмент обратно. Он вставлял стамеску туда, где было место ее на планке, прибитой к плоскости двери, и в этот миг его пронзило быстрым озарением: то, что сгустившийся туман сокрыл от него в мгновенья, когда испытывал он торжество при виде Лининых страданий, то, что было тогда получувством и полумыслью, явилось ему в простоте прозвучавших в сознании нескольких слов: я это делаю для нее. Он слушал эти слова и додумывал их значение, и рука со стамеской, подъятая вверх, так и не дотянулась до планки, и он успел увидеть, как входит сильно — вниз! разом! в живот! — и дернулся в готовой судороге, но вложил стамеску в ее гнездо, отдышался и додумал: значит, не из-за чести, не из-за идеи, не из-за гнусной жизни: он собирается себя убить из-за Лины. И заставил себя сказать это грубо и чуть ли не вслух: из-за бабы.

Она была на кухне, ставила чайник на газовую плиту. Долго ни о чем не говорили, ждали чая, пили чай, он сказал, что проголодался, она поставила на стол колбасу, масло, хлеб, он стал делать и есть бутерброды, один за другим. Из-за бабы, твердил он себе, пока ел ее бутерброды, из-за этой красивой и умной бабы, из-за той красивой и глупой бабы, из-за двух красивых умно-глупых баб.

— Пойдем погуляем? — предложил он. И ухмыльнулся, увидев ее испуг. — Мы вернемся, я обещаю. Даю тебе честное слово: мы погуляем и вернемся. Ты сможешь снова меня запереть, беспрепятственно. Обещаю.

Она подумала и кивнула:

— Хорошо. Я верю. Пока мы гуляем, ты ничего… Я правильно поняла?

— Обещаю, я же сказал.

6

Было уже много позже полудня, но светило хорошее зимнее солнце, при полном безветрии холод на солнце казался теплом, и они все время выбирали светлые стороны улиц. Шли от Чкалова, где жила Лина, к Красным воротам и дальше, к Колхозной. «Я ничего о тебе не знаю», — с самого начала сказал Ахилл. «И я о тебе», — ответила Лина. «Ты хотя бы знаешь, что я играю на скрипке». «Да, — сказала она, — это много. В нашем доме живет Давид Ойстрах, ты знаешь?» — «Ойстрах, Маршак и еще недавно жил Прокофьев. Знаешь, когда он умер?» — «Знаю, в один день со Сталиным». — «А почему ты здесь живешь? То есть у дяди?»

Она открыла ему то, о чем рассказывать строжайше запрещалось. Достоверно самой ей мало что было известно. Еще несколько лет назад она жила с отцом и матерью и маленьким братишкой в Ленинграде, — в городе, в котором Лина родилась, откуда ее увезли в начале войны. Отец ее, физик, ученик и близкий сотрудник Иоффе, был, когда пошла борьба с космополитами, уволен отовсюду и лишь с трудом устроился в школу учителем. Потом вдруг что-то произошло: какой-то вызов в Москву, откуда он вернулся и встревоженный, и радостный, и какие-то разговоры с мамой, которая все повторяла: «Дети? как же дети?» — в общем, ему предложили работу, вернее, не предложили, а приказали куда-то ехать. В квартире разрешили прописать семью их родственников, сами же они собрали вещи, сели в «стрелу» и приехали в Москву. Тут произошла таинственная история: Лину стали убеждать, что она заболела, врач, пришедший к ним, то есть к дяде, у которого они остановились, говорил: «Разумеется, разумеется, что-то инфекционное, я напишу», — мама облилась слезами, папа дочку обнял, братика Лина чмокнула в щечку, и все они уехали, оставив ее здесь, у дяди. «Сослали?» — спросил Ахилл. «Нет. Потом я слышала случайно, как дядюшка сказал кому-то: „атомный городок“. И я заставила его рассказать мне. Это поселок неизвестно где, и они там заняты атомной бомбой». «Вот это да! — поразился Ахилл. Новость была сногсшибательной. — А ты? Почему же не взяли тебя?» — «Они обязаны были взять. Но они хотели, чтобы я росла в нормальных условиях. Брат был слишком маленьким, и с ним, наверное, ничего не удалось придумать, а со мной вот это и устроили — что заболела и по требованию врачей осталась в Москве выздоравливать».

Ахилл счел нужным сказать кое-что о себе — то хотя бы, что живет он один, но объяснять — почему один, без родителей и без родственников, — не стал, а Лина его не расспрашивала. Он рассказывал ей про свой институт, она про университет. Так бродили они, пока не стемнело и не стало холодно, уже народ валил к остановкам троллейбусов и ко входам метро, день кончился, в вечерней суете как будто уже не оставалось места медленной прогулке, и городское возбуждение вернуло вновь Ахилла к тяжкому сознанию бесповоротности его пути. В переполненном метро доехали до Курской. Вошли в квартиру, и Ахилл решился:

— Почему ты сказала — «должна воздержаться»?

Они стояли в коридоре, в темноте, и он не видел ее лица.

— Не надо об этом, — попросила она.

Но он