Наши взгляды встретились, он смотрел требовательно,настойчиво, чтобы я пошел не только против мнения интеллигенции, но и противсебя, ибо я сам каждого, кто попытался бы остаться на третий срок, прежде всегообвинил бы в желании не отходить от кормушки, от рычага, в брежневизме, всволочизме, нахапательстве, пиночетизме и прочем личношкурстве.

Я слегка кивнул:

– Увы, понимаю.

Он произнес с глубоким сочувствием:

– На вас все равно собак вешают. Просто за то, чтопрезидент. Ну, будет их больше… Зато на вас смотрят с надеждой. Разве это неважнее? И самое главное – вы в самом деле начинаете выводить страну из тьмы.

Он поклонился, ушел. Я походил в раздражении по кабинету,подошел к окну. По ту сторону бронебойного стекла сухо, пыльно, яростное солнценакаляет до мутной боли череп и плечи, а по эту сторону – прохладный чистыйвоздух. Не только очищенный, но и обеззараженный, проверенный на газы, яды,распылители, вирусы, радиацию и все теоретически возможные опасности. На стенев двух горшочках растения со свисающими вниз зелеными стеблями. Для меня так выглядятдико и неуместно, но Людмила с дизайнерами убедили меня, что так лучше,красивше, стильше, самый писк, а меня в ерунде убедить легко, что мне от этойтравы, лишь бы не подохла в обезжиренном воздухе, где один живой микроб на стопарсеков. А то и мегапарсеков.

Я поймал себя на том, что думаю про эти цветы, про жару, очем угодно, только бы не признаваться, что пытаюсь отмахнуться от одной оченьнеприятной истины, которую напомнил Забайкалец. Конечно, знал и до Забайкальца,но есть истины, которые настолько неприятны, что их следует игнорировать, незамечать, как, скажем, нельзя за обеденным столом рассказывать, как кто тужитсяв туалете. Но хотя о туалетах молчим, пусть сами же строим, в то же времянекоторые идеологические заморочки повторяем, как попугаи, не понимая ихопасность. Только идиотик думает, что идеологические заморочки кончились свластью коммунистов.

Не менее опасна идея демократов, что незаменимых людей нет.Все, дескать, равны, самодостаточны, каждый бомж объявляется целой вселенной,сверхценностью и все такое. И в то же время существуют какие-то неодолимыеисторические процессы, которые текут с определенной скоростью и в определенномнаправлении, а мы все, хоть ценности, хоть говно, – всего лишь плывем,вернее, нас несет по течению.

На эту тему написано немало, проще всего и на пальцах этообъясняли фантасты-демократы: вот захотел некто остановить Вторую мировую войнуи истребление евреев, создал машину времени, полетел в Германию 1920 года,застрелил будущего диктатора, возвращается довольный, уверенный, что спас отхолокоста, ан нет: и Вторая мировая стряслась точно в те же сроки, Гитлерпришел к власти и евреев по газовым камерам… Ну жаждется демократам верить вНострадамуса, бермудский треугольник, деревьев-людоедов, барабашек и гороскопы,где «все записано», ну таковы русские интеллигенты, что с этогодипломированного быдла возьмешь!

Увы, брехня все это. Действительность куда страшнее. Не былобы Гитлера, не было бы и Второй мировой с ее последствиями. Не было бы национал-социалистическойрабочей партии Гитлера, она уникальна, ничего подобного не было раньше, ничегоподобного не создавалось потом ни в одной стране. Так же ни один человек несмог бы прийти к власти, как пришел Наполеон, и не смог бы натворить того, чтосовершил он. Не приди к власти по праву наследования Петр Первый или ИванГрозный – история России пошла бы иначе. Совсем-совсем иначе. Вполне возможно,что ее уже не было бы вовсе.

И вот сейчас с ужасом понимаю, что я не просто избранный накрупный чиновничий пост человек, кто должен следить за исполнением законов,быть им гарантом и все такое рутинное. Я действительно тот, от которогозависит, по какой дороге Россия пойдет. И холод бежит по спине, по нервам,забирается в плоть, ледяными пальцами стискивает теплое трусливое сердце.

– Господи, – прошептал я похолодевшимсердцем, – я не знал, на что шел, прости…

Мозг разогрелся, перебирал варианты, а перед глазамизамелькали морды моих коллег по правительству, чаще всего – толстая рожапремьера, умного и беспощадного, он не уступает мне, во многом, признаю,превосходит. Но он еще не вышел из стаза, когда самец завоевывает место встаде, для него важнее всего возглавить всех-всех, его кипучая энергиянаправлена только на захват власти. Сможет ли, захватив ее, удержать Россию накраю падения?

На матовой панели возникла тень, я постарался утихомиритьвзбесившееся сердце, что гонит кровь, как по нефтепроводу, сказал сварливо:

– Всеволод Лагунович, не подкрадывайся так неслышно.

– Простите, господин президент!

– А то шарахну с перепугу, – предупредил яраздраженно. – Что у тебя?

– Универу, – сказал он бесцветным голосом, –исполнилась очередная круглая дата. Хорошо бы показаться народу, тем более чтовы оттуда. Вами гордятся, помнят, хвастаются. Да и самое время осторожненькообнародовать поворот в сторону реализма, так называем изменения в политике.

В груди лед медленно начал оттаивать, универ – моя слабость,все лучшее у меня связано с ним.

– А дыра в расписании отыщется?

– Зачем дыра? – сказал он вежливо. – У менядавно запланировано на завтра. Все уже готово. Ректор предупрежден, спецслужбыуже проверяют здание, расставляют снайперов. Но если вы захотите отменить…

– Не стоит, – ответил я. – Вообще-то хорошаяидея. Спасибо, Всеволод Лагунович.

Он чуть-чуть поклонился:

– Это моя работа.

Однако ушел, как я заметил, польщенный. В универе народсвободный, горластый, а студенты – самое вольнолюбивое племя на свете. Мнепридется туго, в универах диктаторов не терпят. Как студенты, так и профессура.Профессура, может быть, даже сильнее, чем студенты: еще помнят мрачные годызасилья партаппарата.

На другой день машину подали сразу после обеда, рядом селКарашахин, поинтересовался мягко:

– Не страшно?

– Все-то ты знаешь, – буркнул я.

– Я уж подумывал, – признался он, – чтобыотменить.

Впервые я подъезжал к знанию университета не на метро, не натроллейбусе, даже не на пойманном частнике. До президентства у меня даже машиныне было, с общественным транспортом при власти партаппарата было в порядке, а смашиной одни проблемы, а сейчас мы подкатили на трех машинах, это не считаятех, кто приехал раньше и уже занял нужные места.

Томилин, ректор, ужасно смущался и все не знал, как со мнойдержаться, в старые времена у нас отношения бывали натянутыми, ему надо былоладить с властью, я же – диссидент, к тому же он не прикидывался, а в самомделе искренний коммунист, мне доставалось, доставалось…

Я крепко пожал ему руку, обнял, чувствуя тепло и близость кэтому человеку.