– Дозволь ручку поцеловать! – блажила меж тем карлица,хватаясь за руку Лючии с цепкостью хорошего выжлеца [51]. И в самом делеобслюнявила ей всю руку, но когда губы поползли от локтя выше, Лючия, брезгливопередернувшись, отпрянула, ощущая только одно желание: вытереться как можноскорее. Почему-то она заметила такую же брезгливость на вытянутом шведскомлице, и ей стало еще противнее прикосновение карлицы.

– Не обижай, не обижай, золотая, серебряная! – плаксивозапричитала та. – Дай нарадоваться бедненькой Егоровне на твою красотунесказанную! – И, подскочив, карлица быстро поцеловала Лючию в плечо, точноклюнула, а потом, с безумным воплем:– Ах, сколь хороша грудь лебяжьебелая! –цапнула зубами… за одну из розовых жемчужин.

Первым чувством Лючии было облегчение от того, что горбуньяпромахнулась: ей-богу, легче было умереть на месте, чем перенести прикосновениек своей груди этих жалких кривых зубов. Но тут же от этого облегчения неосталось и следа, потому что Егоровна, брезгливо сплюнув, скорчила невообразимуюгримасу, еще пуще изуродовавшую ее и без того уродливую физиономию, и завопилана весь зал:

– Жемчуг поддельный! Поддельный жемчуг-то!

И Лючия словно бы расслышала пронесшийся по залу всеобщийвздох удовлетворения и наконец-то поняла: весь вечер бальное общество всяческисмаковало пущенный кем-то пренеприятный слух, и надеялось, и все-таки неверило, что княгиня Извольская, будто продажная женщина, может носитьподдельные драгоценности. А теперь оно получило этому желанное подтверждение.Даже лупоглазый швед растянул в улыбке свои тонкие злые губы!

Да нет, ну что за чепуха! Невозможно венецианке не отличитьподделки от истины, тусклую игрушку от настоящей драгоценности с ей однойсвойственным отливом, покрытой естественным слоем прозрачнейшего перламутра,сквозь который свет, проникая свободно до самого сердца жемчужины, играет всемицветами радуги. Поддельный жемчуг – все равно что больной жемчуг: тусклый,матовый, утративший прозрачность и блеск. А эти розовые жемчуга щедро источаютмягкое свечение, и только слепой этого не увидит! Или тот, кто не желаетувидеть…

Ей бы подумать: почему всех вдруг так заинтересовали еежемчуга? Только ли из-за баснословной красоты? Или чей-то недобрый язык пустилпакостный слух? А ежели так, то чей язык, зачем?.. И почему всем так хочетсяубедиться в справедливости своего подозрения, доставлявшего им немалоудовольствия?..

Но первым движением ее была горделивая защита. И не успелЛямин прийти в себя от безмерно-наглой выходки Егоровны, как Лючия распрямиласьи, выпятив свою очаровательную грудь, еще пуще выставив на общее обозрениепресловутые жемчуга, отчеканила:

– Княгиня Извольская не носит поддельных драгоценностей!

Она не успела оценить мгновение смущенной тишины, наставшеетотчас за ее словами: чей-то голос прервал ее торжество.

– Более того… – с тягучей насмешливостью произнес этотголос, и Лючия впервые за вечер увидела Шишмарева, который, с важностьюистинного вельможи, шествовал меж расступающимися гостями, а на лице его игралатакая победительная улыбка, что у Лючии вдруг ослабели колени. – Более того!Евстигней Шишмарев никогда не дарил своим любовницам фальшивых каменьев! Такчто ты врешь, Егоровна, и перестань клеветать на нас с княгинею!

***

– Что?.. – слабо выдохнула Лючия, и голос ее пресекся,словно испугавшись того, как громко, оглушительно-громко он прозвучал в мертвойтишине, воцарившейся вдруг в зале.

Лючия смотрела только на Шишмарева, но видела, чудилось, всеэти враз оцепенелые фигуры, все эти лица, искаженные одинаковым выражениембрезгливого недоумения. Не возмущение владело гостями, а изумление, недоверие…и глаза Шишмарева сверкали торжеством, ибо он один, единовластно был сейчасраспорядителем душ и дум своих гостей, в его силах было обратить это изумлениев презрительное возмущение и бурным, неостановимым потоком направить его натонкую женскую фигуру, одиноко застывшую посреди залы.

Лючия и не заметила, как очутилась одна: гости все враз отнее отпрянули – может быть, даже невольно, даже не поверив чудовищномуобвинению, но подчинившись безотчетному чувству отторжения, возникшему при этихпозорных словах.

Только швед замешкался от любопытства и теперь стоял чутьпозади Лючии, как остатки арьергарда, да граф Лямин остался рядом с нею плечомк плечу, и лишь по биению синей жилки на его бледной щеке можно было понять,что неколебимое спокойствие его облика обманчиво и хрупко.

– Как вы осмелились, сударь? – спросил он негромко, и егоголос тоже показался слишком резок и оглушителен. – Вы, верно, не в своемуме?..

– Отчего же, – хмыкнул Шишмарев. – Я не поглупел отвосхищения добросердечием этой красавицы!

Снова раздался общий вздох – намек в словах Шишмарева былоскорбительно явен. Да что, впрочем, в намеках, когда уже главное словосказано!

– Вы ответите за это! – негромко проговорил Лямин. – Я васвызываю. Будем драться, и чем скорее…

– Да бросьте вы! – отмахнулся от него Шишмарев. – За чтодраться-то? За честь прекрасной дамы? Это дело не ваше, а ее несчастногосупруга. А где он? Где князь Извольский? – Он огляделся с шутовским,преувеличенным вниманием. – А-у-у, князь Андрей! Нет его, нет! Он скрылся,отбыл спешно, когда запахло скандалом с этим пресловутым жемчугом, который сиятщеславная особа непременно пожелала выставить на всеобщее обозрение. Ну что ж,бесспорно, хороши жемчуга, но ведь я всегда дарю жемчуга своим любовницам!

Странно, почему-то Лючия подумала сперва о том, какиспугались сейчас те дамы, которые явились на этот бал в дорогих жемчугах: авдруг кто-то усомнится и в их добродетельности! – и только потом она ощутиласлово «любовница» как новый жгучий удар, только потом до нее дошло, чтоШишмарев опозорил не только ее, но и ее мужа, обвинив его в трусости.

«О Мадонна, что скажет Андрей, когда узнает об этомскандале!» – подумала она и с изумлением ощутила, как что-то горячее, едкоеподступило к глазам.

Слезы! Боже милостивый! Это слезы! Да ведь она не плакалауже… дай бог памяти… нет, Лючия и не вспомнит, когда плакала в последний раз!