А потом изображение действительно развернулось — неполностью, а только наполовину: он смотрел теперь в зеркало и видел лицо,которое уже видел однажды… на карте Таро. Те же темные глаза и непослушныечерные волосы. Лицо спокойное, но бледное, а в глазах — он их видел теперьотраженными в зеркале — Роланд разглядел то же самое выражение испуга и ужаса,что и в глазах человека на карте, на плече у которого сидел бабуин.

Человека трясло.

Он тоже болен.

А потом стрелок вспомнил Норта, травоеда из Талла.

Вспомнил слова оракула.

Демон его осаждает.

Стрелку вдруг пришло в голову, что он, наверное, знает, чтотакое ГЕРОИН: какое-то зелье вроде бес-травы.

Правда, что-то в нем есть угнетающее?

Не задумываясь, с простою решимостью, благодаря которой он иостался последним из всех и не свернул с дороги даже после того, когда Катберти все остальные погибли или же отступились, кто — покончив собою, кто — пойдяна предательство, а кто-то и просто отрекся от самой мысли о Башне; итак, срешимостью, отметающей всякую неуверенность или сомнения, с той самойрешимостью, которая провела его через пустыню и вела все эти годы погони зачеловеком в черном, стрелок шагнул через дверь.

2

Эдди заказал джин с тоником — быть может, идея не самаялучшая: проходить подшафе славную нью-йоркскую таможню, к тому же он знал,стоит ему начать, остановиться он уже не сможет, — но ему нужно было хотьчем-то заняться.

"Если тебе позарез нужно нарыть деньжат, а экскаваторанет под рукою,— однажды сказал ему Генри, — придется копать, как можешь. Пустьдаже посредством совочка."

А теперь, когда он сделал заказ и стюардесса ушла, ему вдругпоказалось, что его сейчас, вероятно, стошнит. Не то чтобы обязательно, новозможно, но лучше все-таки перестраховаться. Проходить таможню с двумя фунтамичистого героина под мышками и при этом дыша на них джином, и так уже невеликаярадость; но еще и с пятном блевотины, подсыхающей на штанах — это вообщекранты. Так что лучше перестраховаться. Может быть, тошнота пройдет, как этообычно бывает, но лучше все-таки принять меры.

А загвоздка в том, что он немного приколотый. Как у нихговорят, жует подстывающую индейку. Не совсем еще улетел, но прибалделкапитально. Еще один перл великого мудреца и выдающегося наркомана Генри Дина.

Они сидели тогда на балконе пенхауза «Королевской Башни»,еще не приколотые, но уже близкие к этому, подставляя лица теплому солнышку,потихонечку забалдевая… в старые добрые времена, когда Эдди только еще началнюхать дурь, а сам Генри кололся только недавно.

— Все говорят, что они улетают,— сказал тогда Генри.— Нопрежде чем улететь, сначала нужно еще прибалдеть.Говорил он, понятно, на ихязыке:прежде чем поиметь холодненькую индюшку, надо ее охладить.

А Эдди, почти уже ничего не соображая, только бешенохохотал, потому что знал, о чем говорит ему Генри. Но сам Генри лишь улыбалсякакой-то надорванною улыбкой.

— Когда ты еще не совсем забалдел, это в чем-то и хуже,—продолжал Генри.— По крайней мере, когда ты еще не в улете, ты ЗНАЕШЬ, чтобудешь блевать, ты ЗНАЕШЬ, что будешь трястись, ты ЗНАЕШЬ, что будешь потомпотеть, пока тебе не покажется, что ты уже утонул. Иными словами, когда ты ещене в улете, ты как бы мучаешься в предвкушении всех «радостей».

Эдди вспомнил, как он спросил Генри, а как называется, когда«игольщик» (а в те смутные мертвые дни, месяцев этак шестнадцать назад, ониторжественно уверяли друг друга, что колоться они никогда не станут) получаетмогучий кайф.

— А это уже называется жареною индейкой,— быстро ответилГенри и сам вдруг удивился, как это бывает, когда, и сам того не ожидая,скажешь что-то прикольное и смешное. Они переглянулись и расхохотались, корчасьот смеха и хватая друг друга за плечи. Жареная индейка. Обхохочешься. Воттолько теперь почему-то уже не смешно.

Эдди встал, прошел вперед между рядами кресел, посмотрел натабличку — «СВОБОДНО» — и открыл дверь.

«Привет, Генри, великий мудрец и выдающийся наркоман, мойстарший братец, к разговору о наших пернатых друзьях, хочешь послушать моетолкование поджаренного гуся? Это когда один из этих ребят на таможне в Кеннедирешит, что у тебя не такая какая-то рожа, или когда попадаешь на день, когда уних эти собаки ученые, и они вдруг начинают все разом лаять, и скрести пол, ирваться с поводков… а базар-то весь из-за тебя, тебя они будут пытатьсядостать… а после того, как те парни с таможни перетряхнут твой багаж, тебя ещезаведут в такую маленькую комнатку и спросят, не желаешь ли ты снять рубашку, аты ответишь, что нет, не желаешь, я, мол, тут был на Багамах и подхватилнебольшую простуду, а кондиционеры у вас прямо зверские, как бы простуда моя неперешла в пневмонию, а они тебе скажут, да неужели, вы всегда так потеете подвключенным „зверским“, так вы выражаетесь, кондиционером, мистер Дин, в самомделе, приносим свои извинения, черт подери, нам очень жаль, но придется вамвсе-таки снять рубашку, и ты снимаешь рубашку, а теперь, пожалуйста, ифутболку, а то вам, кажется, нездоровится, дружище, вот у вас и под мышкамикакие-то вздутия, не иначе как — лимфатические узлы или еще чего, а ты даже имвозразить не можешь, стоишь как центровой на поле, который и мяч-то отбить неможет, когда мяч на него прямо летит, а потом смотрит, как мяч уходит вообще натрибуну, ушел — так ушел, так что ты снимаешь футболку, и, батюшки,поглядите-ка, нет, парень, тебе повезло, это не опухоль, разве что только нателе общества, ха-ха-ха, больше похоже на пластиковые пакеты, прикрепленныескотчем, и, кстати, сынок, не волнуйся, это всего лишь гусь. Он простоподжаривается.»

Не поворачиваясь, он запер дверь. Пятна света перед глазамитеперь стали ярче. Двигатели самолета тихонько гудели. Он повернулся к зеркалу,надо бы посмотреть, как я неважно выгляжу, и внезапно его охватило какое-тоужасное, проникающее до самых глубин нутра чувство: как будто за ним наблюдают.

«Эй, ты не психуй, успокойся, — сказал он себе,встревоженный. — Ты же, вроде бы, самый непробиваемый тип на свете и никогда нестрадал паранойей. Поэтому-то и послали тебя. Поэтому…»

Внезапно ему почудилось, что глаза в зеркале — не его глаза,не ореховые, почти что зеленые глаза Эдди Дина, растопившие столько сердец,помогавшие пресловутому Эдди Дину раздвинуть столько прелестных ножек запоследнюю треть его жизни двадцати одного года отроду, а совершенно чужие: неореховые, а голубые, цвета линялых «Левисов». Холодные, ясные, неожиданноострые, как будто нацеленные. Глаза снайпера.

И еще он увидел — ей богу, увидел, — как в них отразиласьчайка, пролетающая над накатывающей волной. Что-то она там схватила.