бывают только у женщин. Но едва ли муж позволит тебе самой пуститься в дорогу. К тому же твоя дочь владеет «глазом Одина», хранящим королевскую удачу. Дай же ей испытать эту удачу. Иначе «глаз Одина» ее покинет и поищет себе более отважных хозяев. Такие вещи даются богами и судьбой не для того, чтобы служить подвесками к ожерелью.

Хельга помолчала. Она отлично помнила себя в шестнадцать лет – свою тогдашнюю отвагу, жажду перемен, сияющие надежды на счастье – свою неопытность, неосторожность, при которых только богини и добрые дисы уберегли ее от больших бед. И хотя Вефрид сейчас была не моложе, чем Хельга в год ее знаменитого путешествия, мать в первую очередь видит в своих детях уязвимость.

– Я… подумаю, – пробормотала она, опуская глаза.

Была мысль посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Она уже получила совет от самого мудрого советчика из доступных ей.

– Да едва ли Вефрид и захочет – она с самого начала за что-то невзлюбила бедного Берси…

Хельга подняла глаза и обнаружила, что говорит с пустотой – Ульв Белый исчез, и слушал ее лишь вечерний ветер над озером…

Часть третья

Глава 1

Солнце садилось, усталые после целого дня в поле работники Хедина хёвдинга возвращались в Силверволл – распаренные от жары, загорелые, в пропотевших сорочках, с мокрыми волосами – только что умылись в речке. На плечах несли косы, серпы, потощавшие мешки из-под съестных припасов. Уже началась жатва ржи – ее убирают первой. Укреплений Силверволл не имел – по дороге от полей сразу можно было попасть к первым дворам, а дальше – к жилью здешних старейшин. Позади всех брели трое мужчин средних лет. Им сегодня тиун выделил самое трудное поле – где рожь выросла высокой и густой, но полегла от недавних дождей, а к тому же в ней было много сорняков. Такую нельзя косить косой: ее жнут серпами и раскладывают, чтобы солнце высушило траву, и только потом вяжут в снопы. Трое жнецов были мужчинами крепкими, еще довольно молодыми, но непривычная тяжелая работа по жаре к вечеру выпила из них все силы: они даже не разговаривали и не оглядывались на баб, которые шли отдельной стайкой и пели на ходу.

На хозяйском дворе работники разошлись: женщины в девичью избу, холопы – в холопью, свободные работники – в децкую. Туда же направились и те трое. Под навесом избу сидел мужчина – темнобородый, с горбатым носом, тоже очень усталый по виду. Увидев его, шедший первым из тех троих застыл, будто не верил своим глазам.

– Гра… – в изумлении начал он, но запнулся.

– Я Орм, – с видом отупения от усталости откликнулся сидящий и медленно встал. – Будь цел…

– Завид я, – напомнил тот – рослый, широкий, круглолицый здоровяк с длинными светлыми волосами, плохо расчесанными и связанными в неряшливый хвост. Золотистая борода казалась светлее на покрасневшем от солнца лице – он был из тех светлокожих, кому не удается толком загореть. – Тебя какой встрешный бес сюда…

– Не соскучился по вам, – буркнул Градимир, помня, что расстались они не слишком по-дружески. – Беда привела…

– Девя… Брат твой где? – спросил другой работник – среднего роста худощавый мужчина с тускло-рыжими волосами, спускавшимися мыском на довольно низкий лоб. Резкие черты лица, опущенные углы тонкого рта придавали ему угрюмый и в то же время решительный вид.

– Худо наше дело. – Градимир оглянулся на прочих работников, пяливших глаза на незнакомца. – Умер мой брат меньшой. На Перуновом дне костью подавился, я и проститься не успел.

– Чи-во? – Завид, которого от рождения все собеседники знали под именем Игмор, недоуменно нахмурился.

– Отойдем! – быстро шепнул Градимир, бросая тревожные взгляды на незнакомых работников.

Вчетвером они отошли в угол навеса, подальше от двери в избу, тесно грудились.

– Убит мой брат, – торопливо пояснил Градимир. – Достали нас те, из Хольмгарда. Я чудом жив ушел.

– Брешешь! – бросил Игмор. – Как они могли?

– Не знаю как. На Перунов день, ночью уже, на сулицу насадили.

– Кто?

– Знакомец наш – бабкин внук. И с ним еще какие-то угрызки. Алдана помнишь? Который из гридьбы к Свенельдичу перешел, в кормильцы его младшего. Вон он тоже.

– Да глядь, откуда ему тут взяться? – не поверил Красен. – Он же в Выбуты убрался с…

Он осекся: в голове связалось прежнее место жительства Алдана – близ Улеба – и его возможное участие в деле мести.

– Кто еще? – мрачно спросил Игмор. – Много их?

– Говорят, десятка два.

– Говорят? Кто говорит? Ты видел их?

– Нет. – Градимир отвел глаза. – Стал бы разглядывать – сейчас бы тут не стоял. Своей бы сулицы дождался. У них семь приготовлено – на каждого из нас.

– Тогда откуда знаешь?

– Люди рассказали, что приехал в Видимирь бабкин внук с дружиной. Нас искать. Девяту первым нашел. А нашел бы меня первым…

– Эй, кияне! – Из двери децкой избы выглянул тиун-словенин, Берегота. – Есть будете? Проболтаете – до утра больше вам караваев не поднесут.

– Берегота, не будешь ли ты так добр – прикажи покормить нашего товарища, – изо всех сил стараясь казаться любезным, попросил Красен. – Он проделал долгий путь и очень голоден. Если будет твоя воля, он останется с нами и будет рад наняться к господину в работники.

– Еще один киянин? – Берегота, уперев руки в бока, окинул Градимира взглядом. Был он ниже на целую голову, но, коренастый и уверенный, умел смотреть сверху вниз. – Ну, не знаю. Работников у нас теперь достаточно. Спрошу у господина. Пока делитесь с ним своей кашей, если хотите, а там пусть госпожа решает, кормить ли его.

В децкой избе усталые работники сидели за длинным столом; посередине стояли несколько широких больших горшков каши, и близсидящие с двух сторон проворно таскали ее ложками. Четверо киян уселись на краю, возле дальнего горшка, где оставалось уже не более половины, и достали ложки. Ели молча, не тратя времени на болтовню. Когда каша закончилась и девки понесли горшки мыть, четверо киян вышли снова на двор и уселись на бревнах, поодаль от прочих, уставились на багряный закат. Лица не слишком повеселели: эти люди привыкли к пище более обильной и вкусной, чем простая каша из толченого ячменя.

– Перунов день, говоришь, – обронил Красен. – Как ты так быстро добрался?

– Повезло. Меня поначалу один тамошний мужик на челне повез. Один день вез, потом говорит, дальше сам пробирайся, а я домой. Смотрю – оттуда же, сверху, другой челнок идет, в нем двое – старик и девка.