эта язвительная вдова, Лесандра Мачиньи, меня предостерегают. Говорят, мол, будь осторожна, завела врага в доме. Нужно хорошенько запечатывать оплетенные бутыли с вином, до которого, всем известно, рабыни охочи, опасаться воровства и обмана, похоти и распутства, ведь, по сути, все они дикари, загрязняющие наши дома и города, как мутный поток загрязняет чистую реку. Они подобны зверям, и еще неизвестно, есть ли у них душа. Правда, о черкешенках ходят слухи, что кровь у них сильная и сами они чуть лучше других.

Но мне наплевать на эти пустые сплетни. Катерина – не что иное, как человек, живущий теперь со мной, в моем доме, она, как говорится, делит со мной хлеб и вино. Возможно, однажды, кто знает, я смогу ее освободить. Ее судьба здесь не лучше и не хуже, чем у любой бедной простолюдинки или крестьянки, а в некоторых отношениях и лучше, ведь пока я забочусь о ней, она может жить беспечно и безопасно.

Катерина трудится бок о бок со мной, она будто никогда не устает, а если закончит раньше дела по дому, просит у меня разрешения сесть прясть лен и даже шелк, берется ткать и шить рубахи, платки и полотняные полотенца, льняные воротнички для дублетов и жиппонов на меня, моих братьев и их детей. Никто из нас, женщин, с ней не сравнится: видно, что набила руку в мастерской Донато. Жаль, я не вижу ее за серьезной работой, но слишком ей досаждать и использовать с целью наживы тоже не хочется. И все-таки мне любопытно, вправду ли она умеет так искусно рисовать, как говорят о той рабыне из Венеции, и я решаю допустить ее в кабинет, где держу книги, бумаги и тетради.

Она удивленно глядит, как я, женщина, управляюсь со всеми этими вещами, и в своей забавной манере пытается разъяснить мне, что тогда я наверняка колдунья, потому что ее отец Яков учил, будто письмо есть магия, непостижимая и недоступная простым смертным, неизвестная ее горному народу, хотя ее часто применяли в тех местах, где она жила потом, в городе из золота и городе из воды. Но потом берет в руки сангину, которой я пользуюсь только для того, чтобы обвести итог в квитанции, зачеркнуть строку, если счет закрыт, отметить на полях книги удачную фразу, красивое, интересное слово, и начинает вычерчивать на листе бумаги то, что превосходит любое волшебство письма: фантастическое переплетение завитков, стилизованных животных, растений и цветов, а в середине – большой цветок, напоминающий нашу флорентийскую лилию.

Катерина очень сдержанна. Она никогда не плачет, ее не берет уныние, хотя время от времени я застаю ее у окна погруженной в раздумья. Другие глядят из окна на улицу, с любопытством разглядывая прохожих, она же – только вверх, в небо, наблюдая за свободным полетом птиц, которых очень любит, как, впрочем, и других животных. Упорно отказывается есть мясо, поскольку ей ужасна сама мысль, что ради этого придется убить живое существо; мало-помалу она и меня перевела на почти вегетарианскую диету, и это безусловно идет мне на пользу. Правда, бульон, состряпанный ею в ответ на мою неосторожную просьбу отведать то, что готовят в ее краях, был совсем уж несъедобным; зато оладьи на яйцах и масле, которые она называет bliny, ужасно вкусные, и мне приходится себя сдерживать, чтобы не объесться.

Помню одну из ее причуд. Как-то раз на рынке нас привлек милейший концерт, то было у прилавка продавца певчих птичек, где в клетках полным-полно крохотных щебечущих существ: щеглы и юрки, зяблики и чижи. Катерина, побледнев, вцепилась в мою руку. Я удивленно спросила, в чем дело, и она, словно разбирая птичий язык, ответила, что слышит душераздирающую песню боли об утраченной свободе. Я так расстроилась, что в итоге скупила всех птиц и взглядом разрешила Катерине делать с ними все, что пожелает. Тогда она с превеликой радостью пооткрывала все клетки и выпустила их лететь на волю, в небо.

Время несется вскачь. Умерла Кьяра, и Донато снова остался один. Я договариваюсь с братьями, что вернусь жить к нему, и приличия ради перекладываю на них труд предложить Донато взять меня в жены с приданым в шесть сотен золотых флоринов. Я сама предлагаю это братьям, а они и не против, поскольку считают такую сумму справедливой частью наследства нашего отца и понимают, что она целиком, безо всяких потерь, отойдет ко мне. Донато, разумеется, соглашается. А что ему остается? Наконец этот дряхлый шестидесятивосьмилетний старик может проводить к алтарю девицу за сорок, навсегда переезжающую в старый дом на виа ди Санто-Джильо. И, разумеется, Катерина переезжает вместе со мной, довольная, что ее хозяином снова будет Донато. Состояние наше между тем приумножается, потому что мы вскладчину покупаем на долговой распродаже в Прато прелестное имение, дающее ежегодно двадцать пять четвериков пшеницы, четырнадцать – проса и три – ячменя, три бочки вина и две дюжины – льна.

* * *

Лето 1449-го все ставит с ног на голову. Ужасное лето, сразу было понятно, что ничего хорошего из этой гнетущей, влажной духоты не выйдет. А потом вдруг пошли первые смерти. Та самая чума, что приходит, когда ее меньше всего ждешь, без предупреждения, из сельской местности, из деревень или через заезжих торговцев. Мы даже не можем сбежать от нее за город, в одно из наших имений, потому что Донато нездоров, да и я тоже чувствую первые симптомы болезни: подагра, справедливая кара Божья за мой грех обжорства. Приходится нам всем сидеть взаперти дома, здесь, на виа ди Санто-Джильо.

Катерине меж тем уже за двадцать, и она превратилась в очаровательную женщину. Небольшие грудки нашего олененка расцвели и наполнились, а тугие соски, несомненно, порадуют ее будущих детей, которые станут припадать к ним губами, высасывая молоко. Как-то раз я решила наконец развеять давние сомнения и, якобы опасаясь распространения заразы, послала одну крестьянку ее вымыть. А уж та женщина потом втайне пришла ко мне и все рассказала. Наша Катерина чиста и невинна, как в тот день, когда появилась из материнского лона. Ни Донато, ни кто другой ее не касался и не овладевал ею. Она, будто некое высшее существо, не подверженное земным инстинктам, совсем не стремится приодеться повиднее или привлечь чужое внимание. Теперь мы, понятно, сидим безвылазно дома, но уже и в прошлые месяцы, во время совместных выходов на рынок или в церковь, я замечала, как проходящие мужчины, словно голодные звери, жадно впиваются