швейцарского аспиранта, изучающего тонкости квантовой механики. Группа поддержки Берга состояла из агента УСС по имени Лео, который должен был помочь ему скрыться после выполнения задания. Если же Лео это не удастся, у кетчера оставалась смертельная L-капсула цианида в кармане пиджака. Один укус – и он тоже станет hors de combat.

Берг занял место во втором ряду и достал небольшой блокнот и карандаш, как будто для конспектирования лекции. На самом же деле он начертил план зала и начал описывать других присутствующих. В какой-то момент он также испробовал свое знание немецкого и предложил уступить пальто сидящему перед ним мужчине, которому, казалось, было холодно. Барон Карл Фридрих фон Вайцзеккер посмотрел на незнакомца своими глубоко посаженными глазами и бросил ему отрывистое «нет». Берг записал в блокноте «нацист» и выделил его как телохранителя Гейзенберга.

В 16:15 Берг наконец увидел человека, которым был одержим уже не один месяц. Одетый в темный костюм, Гейзенберг поднялся на сцену и после некоторой возни с установкой доски написал на ней несколько уравнений. В это время Берг делал записи о его манере поведения и внешности. Это было излишне (трудно представить, чтобы Карл Эйфлер занимался чем-то таким), но Берг хотел оценить человека, которого внутренне готовился убить. Он описал Гейзенберга как «ирландца на вид» с большой головой, рыжеватыми волосами и лысиной на макушке. На безымянном пальце у него было обручальное кольцо, а густые брови не могли полностью скрыть его «зловещие глаза».

Записав уравнения, Гейзенберг начал лекцию, не имея ни малейшего представления, что его жизнь зависит от сказанного им в ближайшие часы. Он решил прочитать доклад о развитии теории S-матрицы – теории рассеяния частиц, которую он впервые изложил в ETH двумя годами ранее. Берга такой выбор темы отнюдь не порадовал. Конечно, он не ждал, что Гейзенберг изобразит на доске бомбу и начнет кудахтать о своих достижениях, но, должно быть, надеялся услышать хоть что-нибудь связанное с делением ядра, например, лекцию о реакторах. Гейзенберг же хотел обсуждать чисто теоретические аспекты, особенно свою надежду на то, что теория S-матрицы сможет примирить квантовую механику с общей теорией относительности.

Он начал с краткого изложения истории вопроса, но кто-то из слушателей прервал его: не беспокойтесь, мы все это знаем. Гейзенберг был одним из тех покладистых лекторов, которых не раздражают высказывания с мест, поэтому он пожал плечами и перешел к сути дела. Берг отметил, что во время лекции он расхаживал, засунув левую руку в карман пиджака. Несмотря на эзотерическую тему, Берг старался уловить любой намек на то, что Гейзенберг может о чем-то бессознательно проговориться. Эти уравнения как-то связаны с ядерным делением? Важно ли рассеяние для цепных реакций? В какой-то момент взгляд Гейзенберга на несколько секунд задержался на незнакомце со сросшимися бровями; они вполне могли встретиться глазами. «Г. нравится мой интерес к его лекции», – записал Берг.

Но как бы сильно Берг ни напрягался, он все же не мог расшифровать эти уравнения. Все это выглядело безобидной физикой, но мог ли он быть в этом уверен? Упустил ли он что-нибудь? Его грызли сомнения, и мысли неизбежно вернулись к самому известному открытию человека, ныне расхаживающего по сцене. Берг записал в блокноте: «Слушая его, я не могу определиться – см. принцип неопределенности Гейзенберга, – что делать».

Между тем физики в зале и не подозревали о мучениях Берга, сосредоточившись на уравнениях. «Обсуждаем математику, пока горит Рим, – записал Берг. – Если бы они знали, о чем я думаю». По правде говоря, Берг сам не знал, что ему думать. Отказ действовать может подарить Гитлеру бомбу, а вместе с ней – и Европу. (Должен ли я выстрелить и потенциально спасти мир?) С другой стороны, мог ли он без веских оснований застрелить человека, особенно зная, что пожертвует при этом собой? Он ощущал в кармане тяжесть пистолета, но чем дольше слушал бубнеж Гейзенберга, тем, должно быть, все больше тяжелела в его представлении другая часть снаряжения УСС – L-капсула.

Эта незаметная снаружи пытка продолжалась два с половиной часа. В итоге при принятии окончательного решения возобладал принцип неопределенности. Когда лекция завершилась, Берг не смог заставить себя выстрелить.

После доклада физики разбились на небольшие группы, чтобы пообщаться, а некоторые бросились на сцену, чтобы поговорить с Гейзенбергом. Берг воспользовался возможностью, чтобы представиться Флейте, произнеся заранее заготовленную кодовую фразу: «Доктор Сьютс шлет привет из Скенектади». Берг также передал подарок от разведки союзников – пробирку с тяжелой водой. Двое шпионов негромко договорились встретиться тем же вечером в кабинете Флейты.

Затем Берг подобрался к группе вокруг Гейзенберга, чтобы, делая вид, что изучает уравнения на доске, подслушать, о чем идет речь. Может, Гейзенберг ослабил бдительность и чем-нибудь похвастался? Нет. После короткой беседы несколько старых приятелей увезли Гейзенберга на ужин в знаменитое кафе «Кроненхалле», оставив Берга в холодном лекционном зале. Делать ему было больше нечего, и он отправился на встречу с Флейтой – эмоционально подавленный и все еще не уверенный, правильно ли поступил.

Между тем Гейзенберг был за ужином в приподнятом настроении. Лекция прошла успешно, он был окружен друзьями, а газетная статья о новом наступлении Германии так воодушевила его, что он вслух прочитал ее за столом. «Они снова наступают!» – удивленно воскликнул он. Как обычно рассеянный, он не заметил, что хозяевам было очень неловко.

Позднее на этой же неделе Берг получил второй шанс. Флейта устроил небольшой званый ужин в честь Гейзенберга, и Берг надеялся, что вдали от лекционной аудитории, в непринужденной атмосфере с вином и едой какое-нибудь неосторожное замечание выдаст статус немецкой программы создания ядерной бомбы.

Как и в случае с лекцией, Гейзенберг выдвинул условие и для этой встречи, сказав Флейте, что политика и война – запрещенные темы для разговоров. Для этого у него была веская причина. Через несколько дней после порадовавшей его газетной статьи ситуация в Арденнах обернулась против Германии. Вермахт, конечно, не был разгромлен, но сражение переросло в схватку за каждый метр среди сугробов и ледяных ручьев – долгую и напряженную борьбу, в которой истощенная Германия не могла добиться победы. Надежды на исполнение большой, но и без того казавшейся недостижимой мечты Гейзенберга о патовой ситуации, которая каким-то образом и дискредитирует нацистов, и не позволит союзникам захватить его родину, становились все более призрачными. Кроме того, в том рассаднике шпионов и доносчиков, каким был Цюрих, он не хотел говорить о политике при посторонних. Даже на этом позднем этапе войны нацисты могли его расстрелять за «пораженческие высказывания».

Флейта согласился на требования Гейзенберга, но, как только вечеринка началась, последний осознал всю тщетность этого обещания. Хотя сам Флейта молчал, он не мог контролировать своих гостей: несколько из них загнали физика в угол, засыпая вопросами. Берг подобрался поближе, и, по его словам, беседа с самого начала приняла весьма неприятный оборот. Никто не хотел слушать объяснения Гейзенберга, а когда он начал ныть, что мир демонизирует замечательный народ Германии, другие гости едва не вцепились ему в горло, напомнив, кто именно начал эту войну. Они презрительно усмехались, когда Гейзенберг утверждал, что ничего не знает о евреях и других «нежелательных людях», во множестве исчезающих в Германии. (По правде говоря, он почти наверняка знал, что его драгоценный уран поступает с перерабатывающих заводов, на которых использовался рабский труд женщин-заключенных.) Гости немного остыли, только когда он начал играть на их страхе перед Советским Союзом. Он утверждал, что Германия была единственным бастионом между цивилизованной Европой и ордами красных варваров, жаждущих ее захватить, – такая возможность пугала рядового швейцарца даже больше, чем немецкое вторжение. Но Гейзенберг не был бы Гейзенбергом, если бы под конец не опростоволосился еще раз. Кто-то сказал: «Вы должны признать, что война проиграна». Физик вздохнул и заметил: «Но было бы так хорошо, если бы мы выиграли».

Гейзенберг, несомненно, уходил с ужина измученным и одиноким; вся радость от состоявшейся несколько дней назад лекции рассеялась. Но когда он надел пальто