– Какой снег! Сияет, будто усыпан алмазами! – восхищался один, путаясь в штанинах маскхалата.

– Не снег, а сахар! – засмеялся другой, отойдя в сторонку и набивая снегом рот.

Бойцы стаскивали с плеч тяжелые вещмешки, набитые сухпайком и боеприпасами, разворачивали просторные белые, как исподнее, маскхалаты. Помогали друг другу натягивать их поверх шинелей. Отряхивая автоматы от налипшего снега, удобнее вешали на ремни. На все про все комбат дал десять минут, и колонна снова тронулась с места. Снег почти перестал.

Батальон, четыреста пятьдесят человек, медленно втягивался в проселочную улицу некогда стоявшей на этом месте деревеньки. Чернели длинными кирпичными трубами печные дымоходы. Кроме обугленных печей, покрытых снегом, почти ничего не осталось.

– Интересно, где жители? – спросил Епифанцев.

– Известно где, – отозвался Фронькин. – Кто в Германию услан, кто в партизаны подался… Правда, я их в лицо ни одного не видел за всю войну-то…

Колонна батальона почти вся втянулась в улицу. Никому из четырехсот пятидесяти человек и в голову не могло прийти, что за железными заслонками печей, в загнетках, затаились немцы, сжимая задубевшими пальцами приклады короткоствольных пулеметов, крепко в такой-то тесноте прижатых к себе вдоль тела. Немцы ждали сигнала – длинной очереди пулемета, установленного в крайней, на выходе из деревни, печи.

Батальон так и не понял, что произошло, как отскочили слева и справа заслонки в печах, запорошенных свежим снегом…

…Сектор обстрела пулеметчиков в засаде был определен предельно точно. Из-под перекрестного кинжального огня, который словно кто-то корректировал, не ушел никто. Минуты через три все было кончено.

Когда стрельба прекратилась, из печных загнетков стали выползать чумазые немцы, выталкивая вперед себя пулеметы, на раскаленных стволах которых шипел снег. Стаскивая с плеч автоматы, специально подобранные для такого страшного дела, низкорослые немцы медленно двинулись к месиву побитого русского батальона. Русские в продырявленных маскхалатах устилали всю длину улицы выжженной деревеньки. В разных концах ее затрещали сухие автоматные очереди. Добивали раненых.

Немецкие диверсанты стали молча сворачиваться. Собрав все оружие, пустые подсумки, тугие ранцы, заторопились через сугробы к темневшему лесу. Убитых не обыскивали, только наспех срезали ножами планшетки у командиров. Немцы уходили. Один из них, фельдфебель, остановился у двух тел. Они лежали неестественно. Словно один прикрывал другого. Сверху мужчина. Под ним женщина. Рядом валялась ее шапка. Шелковистые русые волосы рассыпались по снегу вокруг непокрытой головы.

Ганс узнал того русского капитана, чьи разведчики пленили его месяц назад, и ту русскую санитарку, которая вела допрос, задавая ему вопросы по-немецки. Но судьба улыбнулась. По дороге в вышестоящий штаб удалось бежать. Но теперь, как ни странно, у Ганса не было злости к этому капитану. Гансу вдруг показалось, что голова русской санитарки шевельнулась. Он наклонился и явственно заметил, как дрогнули ресницы санитарки. Оглядев ее, он не заметил следов ранения и крови. Он продолжал смотреть в красивое лицо русской, сжимая рукоятку автомата. Кто-то из своих громко окликнул Ганса, заторопил. Присев на корточки, немец незаметно для своих отстегнул от пояса фляжку с ромом и положил на снег у головы санитарки. Поднявшись, еще раз глянул на своих недавних знакомых, которые так или иначе шли за его, Ганса, смертью. И это как-то оправдывало, по его разумению, то, что только что здесь произошло.

Закинув автомат на плечо, он поспешил последовать вслед за остальными, прочь прогоняя в сознании подобие некоторой жалости… Жалости в принципе к своим уничтоженным ровесникам, что остались навсегда в этой безымянной и тоже уничтоженной деревеньке…

Наступали сумерки. Будто подметая землю, сплошной стеной летела снежная пыль. Пронзительно свистел ветер, превращая все в хмурую снежную круговерть.

Ворона на холмике напротив крайнего остова сгоревшей избы распустила крылья и протяжно закаркала. Остальные птицы на костеневших трупах дружно замахали крыльями, с криком поднимаясь в воздух.

Совсем скоро черным куполом нависнет над землею беззвездная ночь. К рассвету тишина оборвется глухими разрывами артиллерийских снарядов и волнообразными раскатами «катюш». Начнется большое наступление советских войск, из которых, однако, уже был вычеркнут стрелковый батальон капитана Суходолина…

Но до наступления темноты в снежной пелене проявились темные фигурки лыжников, направленных командиром дивизии по маршруту батальона после того, как ни комбат, ни ротные не вышли на связь по рации. Генерал сразу почувствовал неладное. Подобное уже случалось во время финской кампании, в которой он командовал батальоном. Однажды так же не вышел, словно потерявшись, на связь разведвзвод. После оказалось, что всех разведчиков положили «кукушки», то есть финские снайперы…

…Размышления завели Ганса в тупик, из которого он не видел определенного выхода. Никогда еще война не казалась ему столь бессмысленной…

«Чего нам нужно было на Дону и на Волге, на Кубани и Кавказе? – безнадежно терялся он в мучительных вопросах. – Что мне сделали плохого коммунисты, русские?»

До войны Ганс поступил в педагогический колледж в Магдебурге. Если бы не война и мобилизация, учил бы сейчас школьников географии…

Редкие письма из дома от родных не радовали. Последнее получил больше месяца назад. Продуктовые карточки, на которые жили, стало нечем отоваривать. Не хватало даже соли, не то что хлеба и прочих необходимых продуктов. Масло сменилось маргарином, а после и того не стало. Семья – мать и маленькая сестренка – варила из овсянки постные супы, тем и держались. Отца, несмотря на его инвалидность – врожденную хромоту, успели призвать по тотальной мобилизации на Восточный фронт. И где он теперь, жив ли – Гансу было неведомо.

Соседние подразделения с переменным успехом выполняли боевые задачи. Едва ли кто мог усомниться вслух и при свидетелях в верности принятого начальством решения, в оптимальности отданного приказа, который не обсуждается, в возможности его реализации с учетом минимальных потерь, о чем на войне обычно и речи нет…

Климент позже встретился с новгородцем. В наступлении. На перепаханном снарядами обожженном поле. У того осколочное ранение в живот.

– А, братишка? – узнал дружка новгородец. – Пристрели меня, Ворошилов. Пристрели, – просил он, еле шевеля черными сухими губами. Не то потом совестью мучиться будешь. Пристрели. Больно мне, братишка. – Он тяжело дышал. Вроде как полегчало, потому что на мгновение закрыв угасающие глаза, вновь открыл: – Как тебя от нас перевели, к Сухо… Суходолину, так я и загадал себе тоже из саперов в пехоту попасть.

– Попал? – обрадовавшись, что другу полегчало, спросил Климент, бережно укрывая того от ветра собой.

– Повезло. Попал. Троих гадов я все-таки успел завалить. А теперь вот… Сам видишь… Не повезло.