проснулся. В ногах, свернувшись, лежит толстяк-мордан, кот Фунтик. Теплая, домовитая, густая тишина. За стенкой пропел петух. Чуть светает. Встал, попил, опять лег. Фунтик перебрался, улегся у самого лица, замурлыкал; незаметно заснули оба.

В 10 утра пошли с Машей к нашему домику. С ночи еще крепко морозит. Но солнце уже начинает пригревать. Сияют снега. В переулке голубеет тропка; вдоль нее глыбы смерзшегося за ночь, как сахар, снега; хрустальная тишь и такая пронзительно нежная чистота воздуха, будто это аромат звездных лучей остался с минувшей ночи в лесу…

Маша затопила обе печи — русскую и плиту; осталась в домике заклеивать рамы. Я занялся рубкой и пилкой дров, в промежутках слушал, как крапает по снегу за дощатой стенкой сарая веселая частая капель, смотрел, как вьется прозрачный дымок над крышей ожившего домика. На солнце так тепло, что я даже ватник снял, когда раскапывал из-под снега скамейку, что под окнами дома. Пришли домой в 1 час. Я прилег, подремал часок. Заходила Горошиха, поверещала, заторопилась — убежала. В 4 часа мы с Машей пообедали. С 5 до 7 прошел на лыжах до дома Осипенок.

Сегодня днем видел на горячей стене Машкиного дома первую муху.

Березки (стволики) уже окрасились по-весеннему: тут и румяные, нежно-розовые, и лимонного оттенка, и коричневато-смуглые, и всякие… Долго любовался на них около нашего домика.

В окрашенности ранневесенних перелесков — чернолесья — ивняки дают коричнево-желтый и красновато-желтый тона, березы — коричнево-розоватый, иногда лиловый, олешники отсвечивают фиолетовым, а зеленые оттенки дают бледно-замшевые стволы осин и вершинки некоторых ив. (Бредйны?) Причем прутистая масса вершин чернолесья так воздушна, нежна и (будучи озарена солнцем) так неуловимо многоцветна и едина, что позволяет говорить о ранне-весеннем (коричневатом) «пухе» неодетого леса в той же мере, в какой принято говорить о «зеленом пухе», описанном Пушкиным и появляющемся много позже — с первыми листиками.

Шел целиной. Идти трудновато: сильно оседает снег. Посидел на заборе Осипенок. Закатный час. Тепло. Густо-зеленые, озаренные косым солнцем сосны. Благодать. Снежная тишина. Начиная от нашей песчаной ямы и дальше — все испещрено следами: напрыгано, нахожено, набегано. Тут и зайки, и лисы, и беличьи попрыгушки, и лосевые тропы. Глубокие лосевые следы (снег нынче рыхлый до самой земли и очень глубокий) с громадными выволоками и отвалами кажутся следами великанов. Много лежек, помета, погрызов. Под соснами много насыпано белками чешуек сосновых шишек. Захотелось провести где-нибудь в лесу ночь: поглядеть воочию на ночную жизнь зверей и зверушек. Забраться бы на ночь в стог!.. Обратно, по своей лыжне шел, как по маслу. Зашел в домик: в кухне совсем тепло, русская печь впервые прогрелась. Дома — переоделся, вытерся одеколоном, выпил теплого чайку. Маша сидит читает Шеллера-Михайлова. Давеча даже прослезилась над чувствительной страничкой. В комнате тепло, печка вытоплена… Да, если много я принял в жизни мук на своих дирижерских путях и от всего к ним прилегающего, то и дни счастья мне судьба дарит, как никому другому не снится! Это надо помнить в тяжкие часы.

Вечером (с 7.30) с небольшими перерывами слушал «Хованщину» из Большого театра, потом заключительную сцену пушкинского «Каменного гостя» с Тарасовой и Качаловым и не знал — которому из этих Великих созданий отдать предпочтение.

23 марта.

Утром вернулся Иван, навеселе. Привез письмецо от Л<ютика>. Машка ругается, поносит его, долбает, что есть мочи. Я с 10.30 до 1.30 провел у домика, попилил немного дров, наколотые снес в кухню, приготовил следующую партию, посидел на припеке на скамеечке под окнами.

С полудня стал подувать веселый, южный ветерок. Издалека слышно, как, набегая, он перекатывается, шумит по лесу. Озабоченно перебирают хвоей, пошевеливают кронами сосны, покачиваются растревоженные березки и клонятся вслед уносящемуся в голубую даль ветерку.

Дома до обеда прилег подремать: что-то по случаю южного ветра пошаливает голова. После обеда разобрал патроны, приготовил для зарядки кассеты и на часок сходил посидеть, подышать у озера.

Дует плотный, теплый ветер. Снег заметно осел, дорога потемнела. На больших ивах — брединах — лопнули почки, показались барашки.

Перед чаепитием походил по полю на лыжах. Добрел почти до эренберговского сосняка. Над четкостью чернеющего леса, бледная, гаснет зорька, протянулись полоски тучек. Голубеют снега. Голубеют сумерки. В высоком бледном небе — первая звездочка.

24 марта.

После завтрака с Иваном и пришедшим на каникулы Толенькой на лыжах пошли к острову: проверить сети. Рыбки нет, всего один снеток да толстый, икряной окунь. Зато солнца, снежного простору, голубого неба — без меры, без края. Вернулись в 12.30. Обсох, утерся, отдохнул. Мужики — по хозяйству: Маша опять уехала с творогом в Сосново.

Но скоро и она вернулась, принялась за стряпню — будет сегодня уха. Мне что-то стало зябко, забрался на кровать, укрылся поуютнее, почитал «Из жизни натуралиста» Спангенберга и незаметно задремал до обеда. В 4.30 на лыжах пошел к домику. Жарко растопил плиту, нагрел мазь, смазал болотные сапоги. Потом тихо посидел в тепле и тишине домика у окна кухни, напротив «дедушкиного» места; глядел на розоватые от заката снега, представив себе, как было бы, если б жил здесь постоянно… что ж… хорошо было бы.

Вспомнился такой далекий, почти забытый за эти дни город… будто и нет его вовсе… а ведь он ждет, неизбежный, неотвратимый… И пусть ждет; не надо помнить об этом совсем!

Вернулся домой к 7-ми, отдохнул и зашел на минутку к Островским. Там Маша. Покалякали о весне, о поросенке, о свирепствующем в городе гриппе. Иван Мих.: «Да, нехорошо, нехорошо как-то все…» Чаепитие сегодня было раннее: к 9-ти я уже сидел у себя и записывал день. Перед сном выходил: полнолуние. Зеленоватые снега. Синее звездное небо. Светло-светло; каждый следок, каждый прутик видно. Снега за сегодняшний день испещрились оспинками, покрылись рябью крохотных барханчиков; лыжи на целине сильно проваливаются. Видел у нашего дома сегодня пару больших синиц, а вчера — снегиря-самку (продвигаются к северу?). Сегодня в 6 часов вечера (когда я был в нашем домике) Иван и Толенька слышали первое бормотание тетерева, доносилось оно со стороны «первого мостика».

25 марта.

С 10.30 до 2.30 ходил на лыжах. Мимо Корнов прошел на большое болото и вдоль лесной опушки до знакомого круглого болотца. Идти трудно. Сильное солнце, и лыжи тонут. Кроме того, как-то грустно и неважное самочувствие, мало спал: ночью просились ночевать какие-то дядьки, сбили сон. А грустно от нет-нет да возникающего ощущения своей окончательной и непоправимой неполноценности физической: сон плохой, спина ноет, не