На болоте, вопреки ожиданию, следов почти нет, не то что в лесу; снег девственный и нетронутый. Солнечная тишь; постукивает вдалеке дятел. На обратном пути зашел в домик, в кухне еще тепло от вчерашней топки. Долго и с удивлением любовался с крылечка на березы у дома; на фоне сильной, глубокой синевы неба их густые, увешанные сережками ветви образовали вокруг лимонно-желтых стволов красное (багряное), почти кровавое сияние.

Дома почитал Спангенберга и подремал до обеда, Иван у верстака строгает косяки будущих окон. Вокруг груды вьющихся стружек крепкий запах скипидара. В 4.30 пошли с Толенькой к «первому мостику», подглядеть, не прилетят ли тетерева. Сидели почти до заката. Лесная полянка у шоссе постепенно погружалась в тень. Там, где на снегу еще лежали розовые полосы солнца, пробившегося из-за леса, воздух над снегом дрожал и струился, как бывает летом в жаркие дни; стало слегка подмораживать. Ни звука кругом. Только где-то в сосняке переговаривались черные вороны. Обычно низкие и грубоватые их «крук» звучат сегодня много выше и даже как бы певуче и нежнее: вьют гнезда. Сегодня видел над лесом их брачные игры. Солнышко спустилось низко. Только кой-где по перелескам еще рдела его прощальная ласка. В 7 часов пришли домой. Снежные поля и дальние леса еще были озарены нежно, тепло и радостно. Жарко горели на опушке желтые стволы сосен, и густо зеленели ярусы сосновых крон. Казалось, нигде в мире нет ни одной злой мысли, злого человека, — а только добро, радость, ласка и улыбка навстречу друг другу… Посидел часок у себя. Стояла густая — «очажная» — тишина. Комнату наполняли белые, снежные сумерки… В окно с темно-синего, вечереющего неба глядел полный серебряный месяц.

Включил радио. Звучал рояль. Тихие, грустно-волнующие переливы… пахнуло детством, закатной грустью ранней юности… грустью, ставшей позже томящим зовом, «журавлиной» тоской, неумершей и сейчас, неизбывной никогда… Голос диктора сказал: «Аренский, „Грезы“, из Четвертой сюиты». Так вот почему так задела, колыхнула эта музыка душу: Аренский детства, 10-х годов, Петербурга, маминых романсов… незыблемость… неуловимость… Мир — это незыблемая неуловимость.

26 марта.

В 7 часов утра выходил послушать, не токуют ли тетерева. Сначала ничего не было слышно. Потом издалека доносилось одинокое бормотание. Токующий тетерев в лесу, за хутором Загурского, видимо. Встал в 10. Опять плохая ночь, спина ныла, проснулся разбитый, нездоровый. Может быть, это лекарство [нрзб] так действует? Превозмог себя и в 11 часов пошел к домику. До 1.30 пилил и колол дрова. Вернувшись, переодевшись (очень промок: слабость) — читал до обеда. После обеда вздремнул часок, записал вчерашний вечер и сегодняшний день. Опять видел днем синичку.

Иван строгает что-то у верстака, Маша пробрела сейчас мимо окошка с какой-то посудиной к хлеву. Ласково голубеет небо, солнышко, теплынь, ветерок перебирает лапами елки у дороги… Весь день сидел дома: читал, калякал с Машей и Иваном. После захода солнца они пошли возить сено. Я вышел, прошелся до озера; вернувшись, посидел у дома на скамеечке — любовался на темнеющее небо, глядел, как одна за другой выступают из мглы ласковые звездочки… Вдруг сообразил: а луны-то нет! Уже густеют сумерки, вчера в это время она уже высоко забралась в небо! Спрашиваю Толю. «Не знаю, — говорит, — где луна». Машку. «Не знаю… и вправду, нет луны! где же это она?!» Туда, сюда, нет луны… Пропала луна! Наконец, спустя некоторое время, кричит Машка от сараев: «Дядя Женя! А дядя Женя! Идите скорей сюда, глядите-ка!» Пошел к ней; над лесом всплывает, наконец, луна (круглая), огромная, безмятежная, золотая…

К 10-ти вернулся Иван, привез ворох колхозных новостей: реализуется последнее постановление по «укреплению» колхозов. Крутенько, надо сказать, реализуется… Перед сном слушал передачу о Мусоргском.

27 марта.

Приехал Островский, привез письмо от Жая. Встал, позавтракал, сел написал ответ и расписал вчерашний вечер. День сегодня не такой яркий, как предыдущий. Солнышко светит сквозь поволоку высокой облачности. До обеда сидел дома; вносил разрозненные заметки из блокнота в еженедельник. В 3 часа сбегал к Островскому, отнес письмо к Л.

Бушует порывистый теплый ветер. Шумит в березах. Небо очистилось, опять светит яркое солнце, снег на дороге тает, кой-где стоит водица.

После обеда полежал немного. С 5 до 7.30 ходил по шоссе до 10-го километра посмотреть место, от которого, как сказал Островский, надо сворачивать, чтоб кратчайшим путем пройти на тетеревиные тока. На защищенном лесом шоссе тихо, но в вершинах гудит сильный ветер. На западе раскинулись полосы туч. Закат мутный и тревожный. На «горячем» местечке видел оголившийся от снега клочок ярко-зеленого брусничника. Снег нынче очень рыхл. Надо полагать, что он быстро сойдет, даже в лесу.

Заходил на обратном пути в домик. Посидел у окошка. Заглянул и к Островским. Там Маша. Дома — посылочка от Жая, привезенная Иваном с Нойтормы. После чая Маша раскинула на меня карты… Подошел к окошку: дымная, выползала из-за леса луна.

28 марта.

Впервые за все дни, что я здесь, за окнами серо, ненастно. Включил радио. С нежностью слушал фрагменты Адана, кусочки Дриго… Как раз сегодня и вчера ночью ясно, подробно видел во сне балетную школу: будто держу журнал занятий и в одной графе значится аккомпаниатором на сегодня — «Евгений Александрович»… Потом видел Мариинский театр, спектакль «Спящей», кулисы, Лопухова, ложу дирекции, артистическую лестницу за кулисами… Еще не исчезнувшее ощущение сна, музыка Дриго — защемили, сжали болью сердце… а когда зазвучала «Серенада» из «Арлекинады», показалось: вот-вот развеется, исчезнет все окружающее, как сон, как химера, — и вот проснусь я от этого сна и окажусь в той давней, настоящей действительности — за кулисами театра; зазвучит «Серенада» въяве, увижу поющего Н.А. Большакова, услышу оркестр, приглушенный декорациями…

После завтрака сел переписал оставшиеся «нотатки» из блокнота в еженедельник. Выходить пока некуда; утром шел дождь, а сейчас летят косые снежные хлопья, дали помутнели, дует сильный западный ветер, мокро и неприятно. Но в комнатке моей тепло, потрескивает печка и светло от белого, снежного света. Сижу, читаю Спангенберга, слушаю, как за дверью копошится Маша, радуюсь покою и тишине. Так и просидел целый день дома. Только после обеда вышел промяться.

Дошел до леса за Загурским, заглянул на место, где лежат найденные вчера Островским остатки лося, кем-то убитого зимою: из-под снега вытаивает голова, шкура, желудок, в стороне лежит передняя нога… Часов в 5 проглянуло солнышко, показался клочок голубого неба, ветер стих, потеплело. Совсем близко от дома, в мелколесьи,