карты. Попросил ее погадать на Л. Втроем с Фунтиком долго сидели в кухне, потом пили чай… Солнце село за тучи.

5 апреля.

С 10.30 до 3 пробыл у домика. Прокопал тропу к «дедушкиной роще», попилил дрова, пробрался на сарай, посидел на солнышке, грелся, ходил вокруг домика по насту. С утра еще острый, морозный ночной воздух, но горячее солнце. Бездонная, густо-синяя высь. Слепящие снега. Мир, растворенный в нежно-горячей светозарности, недвижимый, затихший.

На припеке нижняя ветка березки, вмерзшая в сугроб, внезапно дрогнула, оторвалась от снега и долго покачивалась, все не могла остановиться. Я тоже растворился в свете, тепле, синеве и чистоте: будто нырнул в глубины (в благодать) этого дня света и лазури неба, чистоты хрустального воздуха…

После обеда сделал небольшой кружок на лыжах: к озеру по черкасовскому заливу мимо Ипатьевского причала, через ивняки на шоссе, к дому Островских.

Все также ярко, солнечно, но стал подувать холодный северо-восточный ветерок. Дома записал день. Вечер с Машкой и с Фунтиком. Маша ходила кормить поросенка, собаку; побыли с ней на дворе. Опять морозит; небо заволокло. Потом пили чай со свежими булочками и запеченной ветчиной. Фунтик на коленях, мурлычет, подъедает сальце… Завелась беседа о литературе; Машка выволокла мешок триумфовских книг, выложила на стол, вспоминала прочитанное: «Тараса Бульбу», Хаггарда и пр. Заговорились допоздна. Спохватилась: «Корова, верно, спать легла» — побежала доить. Стемнело. Выходили оба, послушать, не идет ли Иван. Полегли спать.

6 апреля.

Утром прибыл Иван вдребезги пьяный. Машка ругается на чем свет стоит. Я с 10.30 до 2 был у домика. Сегодня тепло с утра. Легкий западный ветерок. Протопил плиту. Долго капризничала, дымила. Потом наладилась, загудела. Попилил немного дровец в сарае. Посидел на опушке «дедушкиной рощи». Теплынь, благорастворение… не хватает только песенки скворушки, нежно-ликующей, как синее небо весны, как само весеннее солнышко… Удивительная вещь: при таких снегах можно бы ждать бурной многоводной весны! Ничуть не бывало, снег испаряется и оседает, а ночью прихватывают его крепкие морозы — не дают раскисать — до следующего дня. Вместе с тем уровень снегов заметно понижается. Этому способствует и то, что снег насквозь, до самой земли, — рыхлый. Земля почти не замерзла и впитывает без остатка всю снежную влагу. Потому и проталин почти нет, снега оседают равномерно — всем уровнем. И скворушки не прилетели сюда, т.к. негде им еще кормиться, несмотря на тепло, солнышко… голубую весеннюю благодать…

Домой пришел в 3-м часу. Машка в горестях, Иван отсыпается… Записал денек, подремал. С 5 до 6.30 вдоль прибрежных перелесков обошел весь черкасовский полуостров на лыжах. Вышел к Ипатьевскому дому. Зашел на крыльцо. Дрогнула душа, затопилось сердце, больно ожили воспоминания, «воспоминания воспоминаний». Но когда подошел, заглянул в заколоченное окно, увидел неподвижную сумеречную пустоту комнат, плотно настрого запертые двери, охраняющие ушедшее и застывшие в ожидании часа, — смолкло, склонилось все и во мне… Перекрестился… и пошел себе.

7 апреля.

День встал серый, угрюмый, ветряный. Скоро завилась поземка, пошел густой, косой снег; ветер усилился, поднялась метель, и в свисте ветра разыгралась снежная буря, завыл буран. Окрестности потонули в неприглядной, крутящейся снежной мути. Озабоченный Иван запряг лошадь — поехал в Нойторму выручать Машу, ушедшую туда еще рано утром со сметаной и творогом. Я тоже хотел было ехать на телеграф — отменить завтрашний приезд Л. с Леночкой, но, обдумав все, решил выждать, в крайности, свезу им завтра 2 полушубка, платки, как-нибудь доберемся.

Остался один в доме; сел в кухне с книгой; у меня в комнате, обращенной на север, холодюга, гуляет ветер, и сидеть невозможно. Скоро и в кухне стало холодно, выдувало последнее тепло. Принес дров, наколол растолок и затопил плиту, а в комнате Маши и Ивана — времянку. Поставил чайник и чугун с водой, чтоб не пропадал зря огонь. Очень скоро стало жарко, как в бане, чайник и чугун закипели, а снять их было нельзя, т.к. нет камфорок; и вот я, под свист и вой ветра в трубе, как Робинзон, терпящий бедствие на корабле, метался от одной печки к другой, мешал, подбавлял дрова, ронял на пол головешки, доливал холодной водой чайник, пытался задержать его неистовое кипение, промок, вспотел, как мышь. Пришлось переодеваться. В самый разгар туалета — ввалилась Горошиха, но, к счастью, не задержалась, опять убралась куда-то дальше в метель.

Наконец, около 3-х на дороге замаячили сани: приехали заснеженные, промокшие Маша и Иван. Скоро поспел молочный суп и гречневая каша, пообедали. Но опять в избе стало заметно холодать; ветер такой, что худенький, щелистый домишко ходит ходуном. Сидим. Бродим, как древние люди, поближе к очагу, в валенках, ватниках. Как подальше отойдешь, сразу становится зябко. Для довершения пейзажа Иван принес громадную лосевую голову (того самого лося, что вытаял из-под снега в перелеске), стал ее тут же рубить и разделывать на корм собаке. Маша затопила на сей раз русскую печку. От ее жарко полыхающего желтодымного зева — в комнате опять поплыло благостное тепло.

Так мы все и провели остаток дня в кухне; Маша закрыла трубу, забралась на теплую печь, Иван входил, выходил по каким-то своим делам. Пахло из печки теплом, распаренным крошевом, щами; капали редкие капли из рукомойника, тикали ходики…

Я с Фунтиком, свернувшимся на коленях, сидел, клевал носом, с надеждой поглядывая на окна, за которыми в сумерках по-прежнему трепалась на ветру береза и проносилась снежная муть.

После чая быстро разделся и забрался в постель, укрылся потеплей двумя толстыми одеялами и полушубком. Протопленная печь мало помогала: от окон тянет ветерком и морозцем… Долго не спал, слушал завывающие натиски ветра, шорох снега за стенами, постукивание антенны об угол крыши… С тревогой думал о завтрашнем путешествии, предстоящем Л., и болело и томилось за нее сердце…

 Гастроли в Европе

20 мая.

Ночью с 19 на 20 писал ответы на накопившиеся письма. Сидел до 3-х ночи. В 9.20 вечера поезд на Москву. В купе вчетвером, с Куртом и Ежиком [Ежи Семковым]. В поезде очень холодно, одеяла тонкие. Ночью промерзли.

21 мая.

9.30 утра — Москва. На перроне никого. Позже — Галантер, Векслер, с машиной. Солнечно. Весна здесь много опередила Ленинград. Там еще не выклюнули листочки, тополя только-только выпускают сережки, а под Москвой изумрудная трава и зацветающие березы, бледно-палевые билибинские осинки, множество нежных желтых глазков примулы в траве. Проехали с Л. и Б. Шальманом в гостиницу. Оттуда я — к Пришвиной. К 1